Воспоминания (Лотман) - страница 11

Читая потом роман Я. П. Полонского «Признания Сергея Челыгина», где наводнение описано по воспоминаниям, тоже детским, я нашла очень большое сходство в реакции людей и во всяких обстоятельствах между наводнениями 1824 и 1924 годов.

Наутро мы с мамой пошли по каким-то делам. Мостовая ведь в Ленинграде была торцовая. Торцы были деревянные, как шестиугольные шашки очень большой толщины. Они, конечно, были не всюду. На Невском, где была такая мостовая, после наводнения стало вдруг очень тихо: было мало шума от движения. От трамваев был, конечно, шум (по Невскому тогда ходили трамваи). Но пролетки извозчиков, машины, которых тогда было мало, но все-таки они были, шли тихо, их совершенно не было слышно. Как будто все они шли по паркету. А все эти шашки всплыли. Пушкин писал: «И всплыл Петрополь, как тритон / По пояс в воду погружен», а здесь это было особенно заметно. Их собирали, ставили в большие пирамиды и сушили, а потом обратно укладывали, мостили. Это, между прочим, была очень гигиеническая мостовая, хотя, может быть, от нее было больше пыли, чем от асфальта. Она давала труху.

На следующий день сияло солнце. Такая погода была хорошая! Пушкин пишет: «Гробы с размытого кладбища». О 1924 годе тоже есть такие сообщения, тогда тоже плавали гробы. В церкви Петра и Павла у нашей школы Петершуле в подвале были гробы, и их вынесло водою через нижние окна. Вынесло и трупы из церквей. Город понес, конечно, огромные убытки. Но это другой разговор. Вот такое мое впечатление от наводнения 1924 года.

Впоследствии наводнение стало одним из моих «страхов». Когда пушки начинали стрелять, что означало подъем воды, я так боялась, что хотела лечь спать, чтобы не переживать этого чувства. Для этой цели я сдвигала стулья, чтобы не мять кровать в неурочное время.

Однажды, уже взрослой — сотрудником Пушкинского Дома — я дежурила в Институте во время резкого подъема воды. Невка около Пушкинского Дома тогда еще не имела набережной. Вода дошла почти до края берега. Приехал Томашевский — он заведовал архивом — рукописным отделом, где были собраны, в частности, все рукописи Пушкина. Времена были тяжелые, мракобесные, но как было прекрасно дежурить с Томашевским, какое от него исходило мужественное спокойствие в тот вечер! Я сочинила — конечно, для себя, не для огласки, стихотворение:

В детстве и впоследствии в юности много эмоций, постоянно угнетавших, но и утешавших нас, составлявших наш мир тепла и уюта, были связаны, с одной стороны, со страхами и ужасами, с другой — с играми, чтением и эстетическими впечатлениями. Страхи более всего были присущи мне. Как показала жизнь, Инна отличалась своеобразным характером. Она скрывала свой страх так глубоко, что сама переставала его чувствовать, но он где-то в очень больших глубинах ее сознания существовал. Так, например, когда во время блокады напротив нашего дома орудийным выстрелом милиционеру оторвало голову, она упала в обморок, но, приведенная в чувство, сказала: «Я просто прилегла отдохнуть». А Ляля и Юра оказались очень смелыми, мужественными людьми по характеру. Мне в моей жизни тоже приходилось не бояться, когда были все основания бояться, но по своей природе я более расположена к страху. Прежде я боялась темноты и высоты. Высота привлекала меня, мне хотелось броситься вниз, и я очень живо представляла себе, как это будет. Первой прививкой против страха высоты была в самом раннем детстве шутка, которую практиковал отец. Он брал меня и Инну подмышки с двух сторон и бежал с нами с лестницы, с шестого этажа. Ступени мелькали в глазах, мне было очень страшно, но я не кричала. Не понимать папиных шуток у нас в семье с самого раннего детства считалось неприличным. Я боялась темноты, так как инстинктивно допускала существование таинственных, иррациональных явлений, опасалась собак, так как не знала, что они думают про себя. Мне кажется, что мои страхи более связаны с избытком фантазии, чем с реальными причинами. Во время войны я довольно хладнокровно вела себя при бомбежках и обстрелах и во время переезда на барже с детьми из детского дома через Ладожское озеро на виду у немецких батарей, но самих немцев боялась панически. Однажды во время блокады я шла через Дворцовый мост. Начался сильный обстрел. Ложиться мне не хотелось: пальто было жалко пачкать, и я прошла через мост, хотя кругом свистели и падали осколки. Я прошла через мост, а за мостом было Адмиралтейство — военный объект с закрытыми дверьми. Прямо на набережную выходила одна такая закрытая дверь — парадная с небольшим навесом. Около этой двери стоял матрос — часовой с винтовкой. Я встала рядом с ним. Кругом летели и падали в снег осколки. Молодой матрос спросил меня: