Исаак никогда не рассказывал о своей дружбе с Шостаковичем, и мы понятия не имели, как важна была она не только для него, но и для великого композитора. Гликман ведал его перепиской и, будучи горячим поклонником музыки Шостаковича, вникал в его музыку и высказывал свои впечатления, к которым Шостакович относился со вниманием и интересом. Музыка Шостаковича для многих слушателей и критиков в то время не была легко доступной, и композитор, сталкиваясь с непониманием и грубой критикой как со стороны агрессивных невежд, так и со стороны «высших инстанций», нуждался в голосе дружественном и правдивом, исходившем от человека, тонко понимающего современную музыку.
Я никогда не слышала, чтобы Исаак говорил с кем-нибудь о своих музыкальных связях и даже о своем увлечении музыкой, но думал о положении современной музыки он, очевидно, постоянно. Однажды во время «перекура» в студенческой компании я была свидетелем того, как Исаак, слушая нашу болтовню о впечатлении от концерта в Филармонии и горячие похвалы Мравинскому, вдруг вздохнул и высказал один из своих остроумных афоризмов с упреком в адрес Мравинского за то, что он с трудом приступает к разучиванию новых музыкальных произведений. Афоризм был смешной, но едкий, а, между тем, известно, что он относился к Мравинскому по-дружески и высоко ставил его как музыканта. Но для Исаака свобода в высказывании своих чувств и мнения была характерна. Он не стеснялся порой даже употреблять при девушках непривычные для нас выражения. Лишь через много лет я поняла, что было подтекстом этого упрека и этой остроты Исаака в адрес дирижера. В комментарии Гликмана к письмам к нему Шостаковича, изданным в 1993 г., Исаак вспоминает, что, зная о его приятельских отношениях с Е. А. Мравинским, Шостакович просил узнать о сроках исполнения им 15-й симфонии — осторожно, чтобы это не было воспринято как давление. При этом сдержанный Шостакович «срывается» и вспоминает более ранние случаи, когда любимый им дирижер уклонялся от начала работы с некоторыми его произведениями. Говоря о том, что подобные, трудно объяснимые кризисные «моменты» в поведении Мравинского были очень тяжелы Шостаковичу, Гликман тоже проявляет раздражение, определяя их как каприз и даже «блажь» знаменитого дирижера [23].
От года к году в учебный план университетских занятий внедрялось все больше политических предметов, но чем больше их было, тем поверхностней и примитивней они преподавались. Помню, как одна наша студентка, которая до поступления в вуз была в каком-то издательстве редактором, свое выступление на семинаре по философии начала с апломбом словами: «Гегель недопонимал…». Все знали о ее догматической ограниченности, и ее слова вошли в студенческой среде в ироническую пословицу.