Воспоминания (Лотман) - страница 14

Геннадия Фиша, танцевал с маленькой румяной Лялей, смешно задирая ноги. Ляля потом жаловалась: «Мне так неудобно. Дядя Фиш так хорошо танцует, а я в валенках». В начале 30-х годов веселье явно уступило сдержанности и замкнутости. Даже любимый нами чудный праздник ёлки, когда приносили огромную елку и папа по несколько раз в день бегал за новыми игрушками, потускнел, примолк и постепенно исчез. Ощущая все эти перемены как большие огорчения, мы по-своему старались их сгладить и готовили постановку. Инна и Юра должны были разыграть не больше не меньше как «Колхас» Чехова, а мы с Лялей его же «Дачный муж». Вдруг прибегает в детскую Ляля с трагическим известием: мама и папа собираются в гости. Обсудив это, мы решили, чтоб не испортить им настроение — не показывать вида, что это нас огорчает. А Ляля продолжала уточнять: «Мама достала шелковое платье, а папа, когда увидел меня, спрятал лакированные ботинки за спину». Ботинки эти лежали с «мирного времени» в шкафу. И вдруг, когда мы уже примирились со своей судьбой, к нам в детскую явились под руку мама и папа. Она — в шелковом платье, он — в лакированных ботинках. Они пришли в гости к нам. Спектакль состоялся. Самый большой успех выпал на долю Юры, игравшего суфлера в папиных штанах, которые ему доставали до горла, и которые он, чтобы они не упали, придерживал зубами. Мама понимала, что, уходя вечером из дома, родители нас огорчали, и она придумала своеобразную компенсацию. В эти вечера мы могли рыться в зеркальном шкафу с ее платьями, и нам оставляли угощение для вечернего чая. Это сделало наше одиночество очень интересным. Мы давали своеобразные балы. В шкафу мы находили бархатные спорки, из которых Инна и Юра — кавалеры — сооружали себе плащи; находили и береты, шляпы с перьями. Мы же с Лялей из кружевных покрывал с кроватей делали себе длинные платья. Находили и другие детали для украшения нас — дам. Помню, один раз я изображала королеву бала — красавицу, за которой все ухаживают, а Ляля — старушку (она на голову накинула мамино меховое полупальто). Вдруг она сбросила этот мех и оказалась такой красавицей, что все кавалеры бросили меня и ушли к ней. Этот сценарий, сочиненный, конечно, Инной, почему-то не огорчил меня, понравился мне своей театральностью, эффектом, хотя был для меня полной неожиданностью. Властность Инны сказалась и в том, как она организовала наши упражнения в рисовании. Она настойчиво требовала, чтобы, изображая человека, укладывали в длину туловища с ногами семь раз голову, и главное — чтобы голова была совершенно круглая. Это последнее требование было особенно тягостно. Мы даже обратились за поддержкой к очень старой бабушке Шейве — матери нашей мамы. Она взялась изобразить нам голову человека, и с большим трудом нарисовала маленький ровный кружок, поделенный пополам сверху вниз и с одного бока на другой. Это, конечно, не разрешило наших проблем, и в конце концов мы обратились к папе. Он очень удивился нашему вопросу: «Почему совершенно круглая? Разве вы такие головы видите? Вы смотрите на то, что вас окружает». Инна пробовала настаивать на своем, но мы уже почувствовали освобождение и не слушались ее. У меня же был свой идеал красоты. Тайно я похитила оторванную от нот картонку с белой поверхностью и нарисовала на ней Лялю и знакомого мальчика Витю. У них были большие головы, голубые глаза и рыжие волосы. Они держались за руки. Мне казалось, что они очень похожи, и картина мне казалась очень красивой — как я теперь бы сказала, романтичной. Я спрятала эту картинку за шкаф и любовалась ею, когда никого не было. Ведь использование переплета от нот было преступлением, и мне было очень жалко, что я никому не могу ее показать. Эти эпизоды относятся к очень раннему периоду нашей жизни. Но и потом все мы рисовали. Инна даже мечтала быть художником не хуже Репина. Я тоже одно время увлекалась рисованием и даже немного пробовала писать натюрморты маслом, особенно весной, когда появлялись подснежники и фиалки, и это меня очень волновало. Но по-настоящему талантливым рисовальщиком оказался только Юра, в очень небольшой степени испытавший руководство Инны. Уже в 13 лет он зарабатывал понемногу на оформлении зданий к праздникам. В 14 или 15 лет он оформлял филфак вместе с нашим соучеником Бердниковым. Оба они лежали в нашей комнате на полу и рисовали плакаты и шуточные картинки для оформления здания к празднику Первого мая и карнавала, который был устроен на филологическом факультете. К этому времени мои товарищи по университету, друзья и просто однокурсники уже приняли подростка Юру в свой круг. Он ходил на лекции Льва Львовича Ракова по античной истории и удивлял студентов своей эрудицией, что было не удивительно, так как увлечение античной историей у Юры началось очень рано, как и увлечение зоологией. В кругу моих университетских товарищей, особенно под влиянием талантливого Толи Кукулевича, серьезно занимавшегося античной литературой, и его друга биолога Саши (Александра Сергеевича) Данилевского, оба круга научных интересов Юры окрепли и получили мощные импульсы для своего углубления. Все это было позже. Но продолжу более ранние воспоминания. Одной из культурных затей Инны было издание детского рукописного журнала в нашей семье. Он получил почему-то название «Маленький ученый», и на обложке его был Инной нарисован маленький Юра (в девочкиных белых панталонах). Это было не предвидение, а предзнаменование. В журнале не было ничего ученого. В нем были стишки мои и других детей, маленькие рассказики. Участвовали в журнале и подруги Инны, из которых наиболее начитанными были Соня Полякова, впоследствии известный специалист по классической античной литературе, преподававшая в университете, доктор наук, и Соня Позднеева, впоследствии музыкант, преподаватель и директор музыкальной школы. Одна из них, точно не помню кто, поместила в нашем журнале начало своей повести о японском полководце, самурае «Ода Нобунага». Я училась в первом классе, мне было семь лет, а значит, Юре три года. Я принесла в школу журнал, и другая ученая девочка — Юдя, в очках, перелистывая журнал, сразу «усекла» эту повесть и сказала: «А вот это — интересно!». Впоследствии у нас возникла мысль издать еще хоть один номер этого журнала. Юра даже предлагал названия для журнала и его отделов, говоря, что журнал надо назвать «Голос желудка», а один отдел — «Попурри, или В желудке все смешается» — любимое изречение нашей мамы, имевшей слабость мешать в одной кастрюле разные попадавшие ей под руку продукты: перловку и манную крупу, капусту и картошку, горох и прочее. Время было, как всегда, довольно голодное, и нам, подросткам, не хватало еды. Однако журнал мы уже не собрались издать. Другой затеей Инны были семейные олимпиады, конкурсы по отделам: игра на пианино (все разучивали одну и ту же пьесу, а родители слушали из другой комнаты), рисование с натуры и копирование, веселые проекты. Однако безграничная фантазия Инны и ее склонность создавать и разыгрывать сюжеты не всегда имела только благодушную направленность. Она любила разыгрывать «острые сюжеты» в нашей детской среде. Юра никогда не был жертвой этих игр. Я стала только один раз объектом нападения. Это длилось неделю. Она запрещала со мной разговаривать и прочее. Но в конце недели мы помирились, для меня устроили концерт танцев дикарей (со словами, начинавшимися «Курли до нашей эры»), в котором участвовали Инна, Ляля и Юра. Все это было очень забавно, но не сгладило вполне обиду, которую я испытывала ни с того ни с сего целую неделю. Добродушное и простодушное создание, Ляля всегда была готова жертвовать собой для других, более всех она понимала и жалела маму. Однажды летом Инна под влиянием своей старшей подруги Нины стала критиковать маму, что нам казалось очень странным. Глаза на эту несправедливость у меня открылись, когда Нина с презрением отозвалась о мамином зеленом платье, которое всегда так хвалила наша учительница немецкого языка Дарья Терентьевна. Если уж Дарья Терентьевна одобряла это платье, то оно было выше всякой критики. Дарья Терентьевна Прокофьева — учительница немецкого языка, в прошлом была начальницей пансиона для девочек иностранного происхождения. Она была женщиной изумительно милой и воспитанной.