.
Для меня и моих сверстников передвижники и «Мир искусства» уже были классиками, и их споры представлялись нам явлением чисто историческим. Для Д. С., несмотря на сравнительно небольшую разницу в нашем возрасте, «Мир искусства» был явлением живым, современным. К передвижникам он относился критически, и я, привыкшая в семье любить их живопись, вступала с Д. С. в споры по этому вопросу. О картине Репина «Какой простор!» Д. С. говорил, что сюжет этой картины — изображение молодого человека (очевидно, студента) и барышни, типа курсистки, стоящих во время ледохода в радостном возбуждении среди движущихся льдин, — странен и даже нелеп. Я защищала эту картину и вообще передвижников, хваля особенно их портретную живопись. Картину же «Какой простор!» (далеко не лучшее произведение Репина) я любила, так как мой отец хвалил ее и, когда мы были детьми, говорил, что она ему напоминает его юность.
Каково же было мое удивление, когда в книге Д. С. я прочла выраженную в форме художественного сравнения мысль, схожую с той, которая присутствует в полусимволической-полуреалистической картине Репина: «Русская история — как река в ледоход. Движущиеся острова-льдины сталкиваются, продвигаются, а некоторые надолго застревают, натолкнувшись на препятствия. Эту особенность русской культуры можно оценить двойственно: и как благоприятную для ее развития, и как отрицательную. Она вела к драматическим ситуациям» [43].
К перелому в своем положении, к превращению из «подозреваемого» и «караемого», не вписывающегося в обязательные рамки интеллигента в признанного, авторитетного представителя общественного мнения Д. С. отнесся как философ и историк, со значительной долей скептицизма, но и с сознанием ответственности, которую налагает на него это положение. «Льды истории» громоздились вокруг него, и он не уклонялся от того, чтобы «вмешаться» в конфликты и со всей определенностью выразить свою позицию в важных культурных, экологических и общественных спорах. Вместе с тем, роль «старшего» не только в семье, не только в научном центре по изучению древнерусской литературы, но и в обществе была для него нелегкой. Он прожил жизнь, полную увлекательной работы и научных достижений, но и огромных нагрузок, горестей, страданий, которые он переносил со стоицизмом. Поэтому у него была потребность сказать о своих горестях, поделиться своими огорчениями. Я была одним из тех собеседников, которым он «на ходу», при встречах очень сдержанно об этом говорил.
Очевидно, мне иногда удавалось сказать ему слова, которые снимали психологическое напряжение. На одной из своих книг он мне надписал: «Дорогой Лидии Михайловне, умеющей утешить меня одним словом, на память о „сослуживце“ с довоенных времен».