Бывало изредка, что мы с ним обменивались стихами на случай. Мне было лестно, когда он, во время чаепития за круглым столом в Отделе пушкиноведения, процитировал мою стихотворную надпись на работе, которую я ему подарила. Мне он подарил стихотворение, которое надписал на книге «Сквозь умственные плотины». Книга была мне подарена в день, когда я защищала докторскую диссертацию, и в стихотворении он шутливо излагал содержание моей диссертации, которая была посвящена анализу особенностей прозы 1860-х годов, значения для нее опыта натуральной школы 1840-х гг. и новым идеям, утвердившимся в 1860-е гг. в творчестве ряда прозаиков. В стихотворении есть намек на писателей, о которых я говорила в работе, и на их произведения. Вот это стихотворение:
Шарманщик ловит пятаки,
Шарманщика — писатель,
Писателя берет в тиски
Квартальный надзиратель.
На мушку классики берут
Жандарма-ретрограда,
А в это время ляжки рвут
Им из второго ряда.
О ты, фантастика иль быль,
Век сложного простого,
Где все окутывает пыль
От пашни Льва Толстого!
Кто наведет на это лоск?
Кто разберет хаос?
Тот, кто имеет ясный мозг
И точный глаз и нос,
Лишь тот, кому все нипочем,
Лишь тот, кто умудрился,
Лишь тот, кто не простым врачом,
В этом стихотворении, некоторые детали которого намекают на подробности произведений, анализируемых в диссертации, проявляется и вечный скепсис В. Э., его недоверие к «теориям», и лирическое проникновение в материал диссертации. Мне особенно нравится характеристика XIX века:
Век сложного простого,
Где все окутывает пыль
От пашни Льва Толстого…
Впоследствии, в разговоре с В. Э., рассуждая о Толстом и Достоевском, мы приходили к единому мнению, что тенденция возвеличивать Достоевского и отодвигать Толстого на второй план не верна и в историческом, и в эстетическом отношении. Да и о русской душе Толстой сказал, пожалуй, более точно (хотя и не декларативно) во многих случаях, чем Достоевский.
Что же касается предубеждения Вацуро к «теориям» и предположениям, то сам он не мог удержаться от создания смелых концепций и делал это, по большей части, очень удачно. Так, например, в статье «Великий меланхолик» [54] он выдвинул остроумную гипотезу о том, что «приятель», о котором Пушкин пишет в «Путешествии из Москвы в Петербург», не кто иной, как сам автор, и затем, доказывая это предположение, В. Э. развивает блестящую концепцию об отношении Пушкина к своему собственному характеру, об осмыслении его характера и настроения Гоголем, об их отношении к своему лидерству в литературе. Таких смелых и сложных идей в работах В. Э. много, но от произвольных предположений и лихих попыток навязывать поэту свой собственный образ мыслей идеи В. Э. отличаются тем, что он был погружен в реальность и духовный мир пушкинской эпохи и черпал основания для своих изящных построений из множества известных ему, разысканных им лично исторических фактов. Случайный вопрос или разговор с ним как бы открывал шлюзы его учености, и он давал точные и оригинальные справки, щедро делясь тем, что было научной новацией.