В 1928 году, когда мы окончили четвертый класс, Петершуле была «реформирована»: ее переделали в 41-ю советскую школу, а немецких учителей и учеников перевели, если они этого хотели, на Васильевский остров, в школу для нац. меньшинств — немцев. Мы туда не перешли и остались в 41-й школе. Весь климат школы переменился. Правда, некоторые учителя остались — прежде всего, строгий, серьезный и немного «отчужденный» от учеников Войт (Herr Woit), учительница рисования старенькая фройлайн Циглер, чудаковатый учитель черчения Лойцингер, который ко всеобщему удивлению ходил в коротких штанах и длинных шерстяных носках (он был не то швейцарец, не то австриец). В школе большую силу приобрела общественная работа, руководимая пионервожатыми. На их организаторскую деятельность особенно охотно отзывались девочки. У энергичных и демократичных молодых руководителей появились поклонницы, которые до вечера оставались в школе, весело и шумно проводя время в организованных мероприятиях. Школа стала противопоставлять себя семье, и подраставшие дети охотно в это включались. Я это почувствовала — конечно, неосознанно, и целиком встала на сторону семьи. Когда была проведена очередная реформа: отменена семидневная неделя, и для всех трудящихся, в том числе для школьников, введена «скользящая пятидневка» — в каждом учреждении свой график, у нас в школе, как и всюду, было проведено общее собрание в актовом зале с тем, чтобы трудящиеся одобрили это нововведение. Многим детям оно нравилось — было больше выходных дней. Мне тоже была приятна короткая неделя, но я выступила против этой затеи, конечно, не смея протестовать, а лишь ставя вопрос о том, как дети будут встречаться с родителями. Я привела пример: в нашей семье принято всем вместе ходить в музей, гулять, кататься на лодке. При этом голос мой задрожал, и я испугалась, что заплачу. Я была тогда в шестом классе, мне было 12 лет.
В сознание поколения прочно, как аксиома, вошла идея высшего авторитета большинства, коллектива, которому должен подчиняться каждый член этого коллектива. Эта идея была для меня неприемлема. Когда все категорично придерживались одного мнения, особенно когда все выступали против одного, я всегда вставала на сторону этого одного, противостоящего коллективу, и испытывала от этого своего рода удовольствие, даже вдохновение. Проявление этого чувства у меня я помню в одном домашнем эпизоде. Мама поругала кого-то из детей за то, что он подал деньги нищему. Ее аргумент был таков: «Кто не зарабатывает, тот не подает без спроса». Папа возразил ей, и все мы, дети, были на его стороне. Но когда я увидела, что мама оказалась в изоляции, я сразу перешла на ее сторону и с подъемом закричала: «Мама права!», хотя в душе не была с ней согласна. Этим окончился спор, так как все почувствовали что-то нехорошее в своем единомыслии.