Юра был очень компанейским членом нашего семейного детского коллектива. На даче он украшал наше уединение красочным исполнением отдельных эпизодов из «Илиады» и сочинений римских историков. Это был своеобразный театр одного актера.
Инна рано откололась от нашей детской компании, хотя, как уже было сказано, в раннем детстве она имела на нас большое влияние и даже руководила нами. Инна была заводилой во всех наших наиболее авантюрных детских затеях — и никого так много не наказывали, как Инну. Конечно, наказания исходили от мамы, папа только присутствовал и не смел возражать. Этот педагогический энтузиазм, который у матери был отчасти вынужденным — уж очень опасны были организованные Инной авантюры — поддерживала сама Инна. Она шла навстречу требовательности родителей, и ее не удовлетворяла их пассивность в «управлении» детьми. Так, она учредила, когда мы жили на даче, так называемые «судные дни», когда каждый из детей должен был публично доложить родителям о своих проступках. Я помню, как добродетельная маленькая хозяйка Ляля «докладывала» обо всех своих прегрешениях. Сама Инна тоже «каялась». Мама слушала ее заинтересованно и внимательно, а папа — глубоко опустив голову и молча.
Младшего среди детей нашей семьи брата я узнала сразу после его рождения. Меня отец взял с собой в родильный дом; туда допускали родственников, разрешая им входить в палату, и я увидела нового братца в колыбели около кровати мамы. Этому предшествовали в нашей семье некоторые события. Мы жили в квартире на Старо-Невском на шестом этаже. Квартира состояла из двух этажей, наверху были спальни, внизу гостиная — большая холодная комната, обставленная зеленой мебелью с серебряными венками в оправе из красного дерева, — столовая и кухня. Соединялись этажи в нашей квартире деревянной лестницей, покрашенной коричневой масляной краской. Мама ушла в родильный дом тихо, когда мы спали, но в приемном покое она вспомнила, что забыла выключить керосинку. Вернулась домой, завозилась на кухне и еще месяц пробыла дома. Однако через месяц она опять ушла, и тут уж мы присутствовали при серьезных разговорах: слышали, как мама наставляла отца и няню Шуру, чтобы они нас выкупали, и давала другие хозяйственные распоряжения. Старшей нашей сестре было шесть с половиной лет, мне четыре с половиной и младшей сестре три года. Надолго вошло в нашей семье в поговорку, как папа и Шура мыли нас в кухне в корыте, и как, окунув в воду очередного ребенка, папа в панике кричал: «Она посинела!», — и ребенка, не помыв, извлекали из корыта и растирали полотенцем. Папа заблаговременно купил для мамы конфеты монпансье и поставил их на буфет. Мы остались, как это часто бывало, одни. Старшая сестра Инна посадила нас с Лялей на детский столик и запретила нам с него слезать, так как она будет мести пол. Она действительно мела пол веником, но при этом все время убегала из комнаты в столовую, к буфету, и понемногу таскала монпансье. Мы с Лялей покорно сидели, но вдруг разом переглянулись, слезли со столика, побежали за ней, разоблачили ее и, схватив кулек, тоже взяли себе оттуда конфеты. После этого мы поставили кулек на место, и Инна больше конфет не брала. Когда папа пришел и заглянул в кулек, он вздохнул и покачал головой. Это был его стиль, чего мы тогда пока еще не понимали.