Через несколько месяцев началась эвакуация детских учреждений из Ленинграда, и мы стали собирать вещи и готовить отъезд из города. Для меня было мучительно расставание с мамой и сестрами. Ляля (Виктория) не собиралась уезжать из Ленинграда — да и не могла уехать, она была военнообязанная, а Инна и мама решительно отвергли эту возможность. Мне казалось, что я предаю их. Немцы стояли на окраине города, и, хотя я успокаивала себя мыслью, что я помогаю вывозить детей, а в случае стихийного бегства из осажденного города скорее помешала бы их выезду, чем помогла им, совесть моя была неспокойна. Я подготовила все, чтобы мама и сестра Инна могли уехать с нашим детским домом, но они и слушать об этом отказывались. Из Ленинграда мы уезжали на дачном поезде, затем пересели на баржи со всем багажом и переплыли через Ладожское озеро прямо на виду у немецких пушек. Были слухи, которые передавались среди детей и технического персонала, что какие-то баржи подверглись обстрелу, при этом сообщались страшные подробности о детских панамках, которые якобы плавали по воде, но мы старались об этом не думать, хотя не могли до конца побороть мысли об опасности нашего положения. Оказавшись на «спокойном», относительно более безопасном берегу, мы увидели высокие прилавки, которые обслуживали веселые, румяные девушки, раздававшие крутую гречневую кашу. Они, как хозяйки, командовали раздачей и удерживали блокадников от опасной жадности. Про меня одна симпатичная хозяйка кому-то сказала: «Вот эта бледная девушка не просит прибавки, и я ей дам с удовольствием», а другого отослала: «Ты уже подходишь третий раз, себе во вред». Во время нашего путешествия, в ходе которого мы несколько раз меняли транспорт — пересаживались с поезда на баржу, с баржи на волжский пароход и на автобусы, мы присматривались к детям, которых нам предстояло воспитывать и растить. Наши наблюдения укрепляли в нас уважение к детям и веру в их будущность. Пережившие большие испытания, насмотревшиеся кошмаров и ужасов, о которых они с наивной правдивостью рассказывали друг другу, они твердо хранили инстинкт нормы, нравственного начала и не теряли ориентации в хаосе общественного бедствия. Конечно, мы — педагоги — отмечали, что в среде наших детей попадаются и потенциальные разрушители, и «анархисты», но они не становились лидерами, а тем более образцами, не вызывали желания подражать. Дети были, конечно, напряжены и несколько подавлены, но, когда приходилось действовать, что бывало не редко, потому что физической рабочей силой в основном были те же дети, они проявляли сплоченность, чувство взаимопомощи и действовали разумно и толково. Когда им приходилось переносить мешки с постелями и другими домашними предметами, они, как муравьи, окружали наименее удобные грузы, создавали своего рода бригады, во главе которых вставал самый сильный и ловкий из них, подчинялись ему, и каждый находил самостоятельное место в общих усилиях. Когда мы оказались в селе Кошки, где должен был находиться наш детдом, и для него были приготовлены два длинных корпуса, мы узнали, что без нас набрали состав обслуживающего персонала. В большинстве своем это были эвакуированные из Киева педагоги, местные учителя (их было немного) и технические служащие. У нас были и свои воспитатели, но администрация детдома и технические работники с нами не поехали. Красивая, высокая киевлянка, педагог, была назначена с общего согласия директором, а наша воспитательница Дина Григорьевна Фельдман, которая была завучем в одной из ленинградских школ, стала и здесь заведовать учебной частью. Хотя и киевляне, и приехавшие с детдомом из Ленинграда воспитатели сохранили свои должности, избытка в служащих не оказалось, и конфликтов не было. Киевляне, напуганные рассказами о ленинградской блокаде, настаивали на том, что детей надо положить в постели для отдыха на неделю, но мы определили, что это невозможно, так как детям хотелось двигаться: они стали драться подушками и озорничать. Поэтому мы немедленно нашли для детей полезные дела — разбирать вещи, расставлять их по местам, приносить воду, пилить дрова и помогать на кухне. Пышная, улыбчивая повариха-киевлянка спрашивала у нас: «Что это у вас за дети? Говорят только об войне и о хлебе!». Но дети, обогревшись на кухне, где сердобольные поварихи находили возможность их подкормить, стали вскоре более разговорчивыми.