Я не была в одиночестве. Мы всей семьей собирались вокруг огня печки. Правда, печка у нас была не такая красивая, как у Г. А. Однажды мама (всего один раз) нарушила строгое табу и напомнила нам слова Юры, когда он был маленьким: «Брось бумажку, будет гореть!».
В Саратове в эвакуации Г. А. восстановил свои силы, несмотря на суровые бытовые условия. Здесь у него сформировался новый круг учеников и слушателей, многие из которых впоследствии стали учеными, получившими признание. Он оказался в среде эвакуированных из Ленинграда сотрудников университета — выдающихся деятелей гуманитарной науки, таких как М. П. Алексеев, С. Д. Балухатый, Г. А. Бялый, В. Я. Пропп, М. Л. и И. М. Тронские, Б. М. Эйхенбаум, И. Г. Ямпольский. Г. А. Бялый позже с юмором рассказывал, как Гуковский шутя соревновался с ним — молодым лектором — в том, к кому из них ходит больше слушателей и кого больше любят студенты.
В Саратовском университете оценили организаторские способности Гуковского. Он перешел в этот университет, став его проректором по научной работе. Между тем к возвращению к научной работе и переезду в Ленинград его призывала дирекция Пушкинского Дома, но самого Григория Александровича привлекала работа в Москве, где, как ему казалось, открывается больший простор для деятельности. Г. А. Бялый рассказывал мне, как спорил с Гуковским, доказывая ему, что большего творческого простора, чем деятельность профессора в одном из лучших университетов страны, не может дать ему никакое другое место. Не эти убеждения коллеги, а затруднения с переходом в Москву побудили Гуковского отказаться от своего намерения и вернуться в Ленинградский университет.
Здесь его слушали возвратившиеся после победы из Германии студенты, в том числе — мой брат Юрий Михайлович, который был его учеником до ухода в армию, за семь лет до того. В это время Гуковский уже воспринимал Юрия не как мальчика, начинающего свою учебу, а как зрелого молодого исследователя. Они стали друзьями, дружил Юрий и с дочерью Гуковского — молодой студенткой Наташей. Он посещал их семью в тяжелые для Григория Александровича месяцы, когда гуманитарная наука подверглась разгрому. В ходе «антикосмополитической» кампании Гуковский был уволен из университета, ждал со дня на день ареста, и круг его знакомых значительно поредел.
В эти дни я пыталась выразить свое сочувствие Григорию Александровичу, поддержать его. Во время одного из официальных праздников в Пушкинском Доме, когда вокруг Гуковского образовалась пустота, чего прежде никогда не бывало — к нему невозможно было протолкнуться, — я сказала ему: «Что бы с вами ни случилось, какие трудности ни возникли бы, помните, что вы — Гуковский, этого никто не может у вас отнять». Он возразил мне: «Это одни слова!». Но я думаю, что он сознавал свою силу и не мог отказаться от борьбы.