Воспоминания (Лотман) - страница 9

Папа поехал на Украину, чтобы забрать оттуда маму с тремя детьми: Инной, мной и Лялей. Чтобы пробраться через фронты, он взял мандат в Петросовете. С этим мандатом он как-то пробрался к нам. Но когда он приехал, пришла белая армия. Офицер зашел в тот дом, где жили все приехавшие женщины, и спросил, есть ли мужчины. Наша мама, которая была женщина очень большой отваги, сказала, что нет. А за дверью висел папин плащ, в котором был этот мандат от Петросовета. Офицер взял плащ, повертел в руках мандат и сказал: «А это что такое?». Мама спокойно, обращаясь только к нему, тихо сказала: «Когда-нибудь и в вашей семье случится так, что ваша жена или мама попадет в такое положение, и их оставят в покое». Офицер ушел. Такой был случай. Потом они выбрались оттуда и приехали в Петроград.

Я совершенно не помню знаменитого происшествия моего детства, события, потрясение от которого так никогда и не изгладилось в нашей семье, — моего похищения. Мама много раз рассказывала о нем, всегда в одних и тех же выражениях и всегда плакала. Я же лично помню только, как няня Шура, из рук которой я была украдена, говорила: «Я эту воровку из тысячи бы узнала и своими зубами загрызла!». Это очень загадочная история, нелепая и жестокая. Необъясним поступок женщины, которая это сотворила. Мне было два года, а Инне пять. Наша няня Шура, которую наша мама взяла из приюта, была тогда еще очень молоденькая — 16 или 17 лет. Шура пошла с нами гулять, меня она несла на руках, а Инну вела за руку. К нам присоединилась какая-то женщина, которая стала говорить, что она знает нашу маму, что наша мама — зубной врач, что она у нее лечилась, и всякие подробности про нашу семью. Надо сказать, что от дореволюционного великолепия (а мы тогда говорили «довоенного», потому что все бедствия начались не с 17-го года, а с 14-го) у нас были некоторые «остатки роскоши» — в частности, хорошие детские пальто — шубка с обезьяним мехом и другие. Я-то родилась в 17-м году, так что большей частью это все было от Инны, от старшей девочки. Я была одета в шубку, в какие-то валенки и в меховую шапку. Эта женщина играла-играла с детьми и взяла меня на руки, а затем, когда Инна что-то попросила и Шура с ней стала возиться, она исчезла с ребенком. Дело происходило на Старо-Невском, а она, как потом выяснилось, уехала в другой конец Невского и выбросила меня на Галерной в помойку. Предварительно она сняла с меня все до панталон. Что же она в результате получила? Детскую шапку, детскую шубку, валенки и рейтузы. Я была очень спокойной девочкой. Это, очевидно, помогло ей осуществить ее план, а мне остаться живой. Человек, способный на такое, мог, конечно, и убить. Было мне, как уже было сказано, два года, и дело было в ноябре. В городе была напряженная обстановка, военное положение. Прохожих было мало. Тогда очень рано смеркалось, ведь был ноябрь. Какая-то женщина, идя домой, сказала дворнику, что в помойке плачет ребенок. Дворник ей не поверил, сказал, что это ей мерещится от голода. Она опять вернулась к помойке, опять услышала плач, опять пошла к дворнику, и дворник спустился в глубокую помойку и вытащил меня. Вытащил, помыл, посадил у себя на кровати. Я после этого взяла его за бороду и сказала: «Дядя». Он ушел за дверь и стал меня звать разными именами: «Маша! Глаша! Даша! Таня!». Никакого ответа. Так он и не угадал моего имени. И я стала жить у этого дворника. Но кто-то донес, что у дворника живет ребенок, которого он нашел. Все время, пока я участвовала в этих диккенсовских приключениях, — семь дней — родители сходили с ума. У мамы еще была грудная Ляля. Все бегали: и родители, и родственники. Наш родственник Саша Ширкови, деятель революции, принимал большое участие, стараясь нам помочь. Все узнавали, но узнать, конечно, ничего было невозможно. Все сходили с ума. Мама пробилась в «Красную газету», и там, чуть ли не валяясь на коленях, умолила дать объявление. Тогда было распоряжение ввиду военного времени не давать никаких частных объявлений. В газете в конце концов все же опубликовали, что пропал ребенок и такие-то приметы. А между тем я жила у этого человека, и к нему прислали инспектора каких-то детских организаций. Эта инспектриса со мной поиграла, я ей очень понравилась, я была хорошенькая, с золотистыми кудрями. Она побежала в свою организацию и написала заявление, что просит разрешения меня усыновить. В это время и дворнику стало известно, что нужно подать заявление. Он тоже написал заявление о том, что он хочет меня усыновить. Тогда считалось, что детей нужно воспитывать коммунистически, и меня все-таки увезли в детский дом. В детском доме я повела себя очень принципиально: я не разговаривала и ни на какие расспросы не отвечала. Все решили, что эта девочка — немая. В это время объявление было опубликовано. Какой-то солдат возил в детский дом картошку на кухню, и там он услышал разговор, что нашли девочку, очень хорошенькую, но немую. Он пошел к нашей маме, по указанному адресу и стал маме говорить, что он может что-то рассказать и т. п. Мама сначала решила, что это шантаж, тем более что в газете было написано: «за большое вознаграждение». Но он упомянул две приметы, которых не было в объявлении. Во-первых, он сказал, что в волосах у девочки красная ленточка, а во-вторых, что у нее на глазу ячмень. Он меня там в детском доме видел. Ячменя не было, когда я пошла гулять с няней, но я была склонна к ячменям. У меня они часто бывали. А насчет ленточки мама это хорошо помнила: я требовала ее повязать. А потом я не давала ее снять ни дворнику, ни в детском доме. Тут проявилась твердость моего характера. За все время я сказала одно слово: «Дядя» — дворнику (так что он знал, что я не немая). Но больше я никому ничего не говорила. Мама помчалась в этот детский дом и увидела меня в больших валенках, в казенной одежде. Я, когда ее увидела, вместо того, чтобы побежать к ней, побежала от нее и спряталась в угол. А ей сказали: «Вам надо доказать, что это ваш ребенок. Уже двое подавали заявление, что это их ребенок». Они спутали. Это были заявления на усыновление. «Вы должны представить свидетельские показания». Тогда мама пошла в угол, забрала меня оттуда и сказала: «Лида, ты не узнаешь свою маму?». Я заплакала, но не ответила. Мама наша была большая выдумщица. Она сказала: «Терем, терем, теремок! А кто в тереме живет?». Я ответила: «Я — мышка-норушка, я — лягушка-квакушка». В устах «глухонемой девочки» это прозвучало как чудо. Так мама доказала, что я — ее ребенок. Я же доказала, что для меня интерес к литературе важнее «принципа».