Гром, шум и плески сотрясают стены,
Ревьмя ревут профессор и студент,
И лаврами венчанный депендент,
Горя очами, шествует со сцены.
Отважный ратоборец новой смены
Разбил противников в один момент,
И как ни злился старший контрагент,
Юннейшего лелеяли камены.
Был повседневный путь его суров:
Яр, дик и крут был норов секретаршин,
Любой сотрудник был надуть готов,
Он сердцем отдыхал среди трудов.
Мук врачевателем был добрый Гаршин,
Утехой — Короленко-сладкослов.
Следует заметить, что редкие и не совсем понятные ученые термины были почерпнуты из речи оппонента — профессора Н. К. Пиксанова, культивировавшего старинные обряды защиты диссертаций. Порядок защиты диссертаций был введен незадолго до того, и большинство старших ученых получили степени по совокупности научных трудов, без защиты. Тем более торжественно и шумно, например, прошли защита докторской диссертации Г. А. Гуковского в Пушкинском Доме и две защиты в университете — докторская Б. Г. Реизова и кандидатская Л. Я. Гинзбург.
В Пушкинском Доме этой поры был собран цвет ленинградского литературоведения. Маститое среднее поколение ученых — такие как В. В. Гиппиус, М. К. Азадовский, С. Д. Балухатый, Г. А. Гуковский, П. Н. Берков, были людьми около сорока или сорока с небольшим лет. К ним примыкали и несколько позже начавшие научную деятельность, столь отличные друг от друга и вместе с тем, в большой части своей, столь значительные и талантливые личности, как И. П. Еремин, Г. А. Бялый, Н. И. Мордовченко, Д. С. Лихачев, Н. Я. Берковский, Б. Г. Реизов, Б. С. Мейлах, В. Н. Орлов, И. Г. Ямпольский, П. П. Громов и И. З. Серман (последние двое — в то время аспиранты). Со многими из них у меня были отношения дружбы или, если хотите, дружеской заинтересованности. Мои отношения с Григорием Абрамовичем складывались на фоне и моей, и его дружбы с Николаем Ивановичем Мордовченко — ученым, человеком высоких душевных качеств. Григорий Абрамович был общителен, чрезвычайно мил в обхождении, но внутренне напряжен, сдержан. Он сохранял глубоко в душе многие проблемы и думы, никогда его не покидавшие, чуждые самым молодым из этой среды (мне в том числе), однако имевшие, как показал дальнейший исторический опыт, глубокие корни в прошлом, и отношение к явлениям жизни, которые мы считали ушедшими в прошлое, но которые дали свои ядовитые всходы.
Григорий Абрамович был прекрасным рассказчиком, и, несмотря на свою сдержанность, он мне рассказывал о своем детстве, о своей юности, о своей матери. Отец его, лесничий и землемер, делал какие-то работы для железной дороги, и его сын Григорий Абрамович, в виде исключения посещал железнодорожное училище, где, как еврей, не имел права учиться. Ему покровительствовал священник. Мальчики, особенно мальчики из двух польских семейств, дразнили и обижали его, тем более что он был маленького роста и хрупкого сложения. Священник во всеуслышанье в классе стыдил забияк, опираясь на историко-религиозный аргумент. Он говорил: «Ваши предки еще пням и деревьям молились, а его предки уже единого Бога чтили». Когда класс посещали «гости», кто-нибудь из начальства или инспектор, батюшка оказывался в противоречивом положении. С одной стороны, не очень хотелось демонстрировать на уроке Закона Божьего этого явно не православного мальчика, с другой стороны, никто, по его мнению, с таким чувством не читал молитв и Священного писания, как этот ученик. Он хвалил его звонкий голос и говорил: «Мы его с Божьей помощью окрестим», напирая на звук «о».