Конечно, с возрастом голос Григория Абрамовича изменился, но свою задушевность, мягкость и силу внушения он сохранил. Впоследствии Б. М. Эйхенбаум, поручив Григорию Абрамовичу «озвучить» свой доклад (у Бориса Михайловича болело горло) на конференции, говорил, что в «исполнении» Бялого любой доклад всех убедит и зачарует.
Полны юмора были рассказы Григория Абрамовича о его преподавательской деятельности в знаменитой балетной школе нашего города. Он вспоминал, что на первом своем уроке он, молодой строгий учитель, увидев перед собой целый класс юных девиц в очень легких и, как ему показалось, отвлекающих от усвоения правил грамматики туалетах, приказал им переодеться и принять подобающий школьницам вид. Девочки переодевались целый урок, затем целую перемену снова переодевались и опоздали на следующий урок. После этого балетное начальство объяснило Григорию Абрамовичу, что мотыльковые туалеты — производственная одежда юных балерин, и именно в таком виде они должны усваивать всю школьную премудрость. Впрочем, у Григория Абрамовича вскоре образовалось полное взаимопонимание со своими ученицами. Иначе и быть не могло — он был от природы награжден даром учителя и просветителя. Он рассказывал мне, что нередко на улице к нему вдруг подлетают душистые дамы в мехах, целуют его и говорят: «Вы меня помните? Я заслуженная артистка балета», и далее следует сокращенное детское имя и известная фамилия.
Артистизм Григория Абрамовича, его прекрасный голос и выразительное чтение оценили и драматические актеры, особенно артисты Александринского театра (театра имени Пушкина). Они уговаривали его попробовать себя на сцене. Но у Григория Абрамовича таких амбиций не было. Особенно дружен он был с талантливейшим актером этого театра — народным артистом Александром Федоровичем Борисовым. Мы неоднократно обсуждали с ними спектакли Александринского театра и роли Борисова, и если я нередко спорила с артистом в том, что он говорил о своей роли, то, увидев его в спектакле, всегда убеждалась, что действует он на сцене безупречно, органично и глубоко интерпретируя лицо, которое автор создал в своей пьесе, — по большей части это были роли в пьесах А. Н. Островского.
Вспоминаю один спор между Григорием Абрамовичем и Александром Федоровичем. Речь шла о том, как артист трактует роль Кузовкина в «Нахлебнике» Тургенева. Борисов не без некоторой гордости признался, что в сцене, когда Кузовкин вынужден принять от бездушного чиновника, женатого на его дочери Ольге, унизительную денежную подачку, он не сдержал своих чувств и бросил позорный документ о подачке в лицо своему обидчику. Григорий Абрамович вскипел: «Как можно исправлять Тургенева!». Оробевший Александр Федорович возразил ему чисто театральным доводом: «Но я не мог иначе, я так чувствовал, да и публике очень понравилось. Весь зал аплодировал. Зрители были довольны». «Но ведь Тургенев хотел совсем не того, чтобы все были довольны, а того, чтобы все были угнетены, опечалены и глубоко задумались, — это пьеса с трагическим концом». Надо сказать, что, хотя Григорий Абрамович был безусловно прав, я понимала и Александра Федоровича. В людях неистребимо живет жажда справедливости. В искусстве они прежде всего ждут удовлетворения этого инстинкта, который не удовлетворяется в жизни. Тургенев знал это и изображением на сцене тотального попрания справедливости как бытового явления хотел «фраппировать» публику и заставить ее увидеть то, чего «не зрит равнодушное око». Но эмоциональный и добрый актер не может не поддаться на искушение «реабилитировать» добро в глазах публики и утешить ее хотя бы минутным торжеством справедливости.