В начале войны мы все, очень огорченные и встревоженные, встречались для выполнения своих обязанностей. Так, ночью мы всем Институтом литературы на открытом трамвае поехали за город, чтобы привезти из карьера песок для тушения пожара, если бы таковой возник в нашем здании. Мы с Григорием Абрамовичем копали рядом и удивлялись, с каким проворством вырывал и укладывал в кучи песок Г. А. Гуковский. Перед началом войны меня преследовали тяжелые, мрачные предчувствия, хотя ни в газетах, ни по радио не было сообщений о назревающей военной опасности (зарубежное радио было нам недоступно). Во время общих работ первых военных дней настроение несколько улучшилось. Поездка за песком в белую ночь, таскание ведер с песком по крутой лестнице «на чердак» — мезонин Пушкинского Дома — и ночные дежурства на крыше с целью тушения «зажигалок» — все это немного прибавляло бодрости: казалось, что мы сопротивляемся, вносим свой вклад в борьбу против насилия. Помню, что вид с крыши на пожар Бадаевских складов, да и вообще первые бомбардировки, вызывали у меня чувство оскорбленного достоинства. Некоторый прилив бодрости сказался в том, что В. А. Мануйлов сочинил целую серию стишков, посвященных тому, что сотрудников Пушкинского Дома перевели на казарменное положение. По поводу своего хождения в трусах по классическим интерьерам института он декламировал ранее сочиненный стишок:
Я здесь в трусах не ради спорта —
Omnia mea mecum porto.
Тот же Мануйлов, Н. И. Мордовченко и Г. А. Бялый сочинили по поводу «песочной эпопеи» басню «Чудак и Чердак». В ней Чердак беседует с заместителем директора Пушкинского Дома, который во время воздушной тревоги, когда сотрудники выходят на крышу, чтобы обезвредить зажигалки, спускается в подвал. Надо сказать, что помимо того, что песок был насыпан во все ящики, бочки и пр. и даже на пол чердака, сам чердак был покрашен серой краской — говорили, что это суперфосфат, который предохраняет от возгорания. Басня содержала любимые словечки Мануйлова, Мордовченко и Бялого и заканчивалась словами Чердака:
А я суперфосфатом крашен,
И мне теперь сам черт не страшен.
Мне довелось дежурить на крыше Пушкинского Дома с Н. И. Мордовченко, Б. М. Эйхенбаумом, М. К. Клеманом, Д. С. Лихачевым и Г. А. Бялым. Хорошо помню разговоры с Б. М. Эйхенбаумом (он все рассказывал о своих внучках), с Н. И. Мордовченко (я с ним говорила о драматургии Н. Полевого — тема, которая еще за несколько дней до того мне была так интересна, а теперь казалась отголоском отзвучавшей музыки). О чем мы говорили с Григорием Абрамовичем — не помню. Он был грустен и молчалив. С Д. С. Лихачевым мы «философствовали», я искала у него успокоения и поддержки.