Black and White
«Я думаю, что во второй раз трижды вас не обокрадут», — сказал белый доктор Эченбем черному доктору Белому. «Вы думаете?» — сказал черный Белый доктор и сейчас же обокрался. Переводчик извиняется, что не всегда мог уловлять убегающего русского языка.
Григорий Абрамович был тогда еще ярким брюнетом, а Борис Михайлович уже совсем седым.
В Пушкинском Доме после войны мы встретились как друзья. Впереди нас ожидали тяжелые периоды правительственных «проработок» и «чисток» всех сфер академической науки и поощряемых сверху склок, в ходе которых делались карьеры и создавались дутые авторитеты. Это предстояло, а пока мы надеялись на лучшее, ждали оживления работы и творческого общения.
С Григорием Абрамовичем мои отношения складывались так: мы обязательно читали работы друг друга и обменивались мнениями, причем я нередко возражала против чего-либо слишком категорично, Григорий же Абрамович выражал свое мнение деликатно и осторожно. Однажды я сказала Григорию Абрамовичу, что мне кажется недостатком его книги ее избыточная убедительность. С нею невольно соглашаешься, в ней мало «неверного», вызывающего на сопротивление и споры. Григорий Абрамович ответил: «Я такие вызывающие на споры идеи вывозил из своего текста возами». Подобная операция — следствие чрезмерной самокритики, не только у Г. Я. Бялого, но и у других филологов, вошедших в строгую академическую школу, — обуславливалась в значительной степени высокой требовательностью научной среды. Необоснованные фантазии не поощрялись. Однако присутствовал в этом самоограничении и элемент боязни недобросовестной придирчивости газетно-журнальной критики, выискивающей спорные положения научных работ и объявлявшей их «враждебной вылазкой», криминалами. Такова была обстановка тех лет.
Взаимное чтение работ у меня и у Г. А. Бялого не было следствием взаимной договоренности, просто я читала все его работы, считая это очень полезным для усовершенствования своего профессионализма. Григорий Абрамович же читал мои работы потому, что я об этом его настоятельно просила. До самой его смерти, даже будучи очень больным, он оказывал мне эту любезность. Он давал мне ощущение прочной «обратной связи». Конечно, о таком читателе можно было только мечтать: доброжелательный, моментально схватывающий чужую мысль и сочувствующий ей, он был при этом строг, хотя свое неодобрение, если такое возникало, выражал очень сдержанно. Так, по поводу одной моей статьи, написанной «по плану» для коллективного труда, он сказал мне: «Вы изобрели, как выполнять такие задания». Мне большего было не надо: я поняла, что статья обнаруживает свой «прикладной характер», что так писать не следует.