И зачем, скажите на милость, люди с таким остервенением мечтают о будущем, приближающем старость, и совершенно этого не понимают? Таких, наверное, большинство, хотя есть и те, кто живет исключительно воспоминаниями, не радуясь сегодняшнему дню. И неизвестно, что хуже.
А Лидка хотела жить только настоящим и считала, что именно в таком подходе к жизни и есть ежедневное счастье. Вот подсознательно и выбирала спутников, которые помоложе, которые радуются своей силе, красоте, возможностям, и каждый день — с утра до вечера — проживала с ними, с каждым из них, маленькую полноценную жизнь!
Но что было говорить о ее бывших, когда рядом с ней вдруг возник Лев Розенталь! Он родился романтиком, и на первом месте у него стояли чувства. При этом он был хорошо воспитан, вполне образован и, что Лиду почему-то особенно подкупало, обладал прекрасными манерами. Подать руку, донести сумку, помочь надеть пальто, пропустить даму вперед — все это было совсем не напоказ, а естественно и непринужденно. Да, выпивал, но в меру, пьяным до беспамятства его не видели, зато, как выпьет, начинал безостановочно читать стихи и мычать песни. А кто не пил, назовите! Ему прощалось. Зато когда он звонил Крещенским и Лидка брала трубку, то сразу просила: «Подожди минутку, милый» — и бежала к зеркалу, чтобы подкрасить губки, поправить прическу и только потом уже во всей красе продолжить разговор.
В этом легком и большекромом отношении к жизни они с Павлиной совсем не сходились. Пава оберегала свое несчастливое прошлое и зачем-то продолжала жить им, без особой охоты проживая свою жизнь настоящую, которая и утекала день за днем как песок сквозь пальцы.
Будучи женщиной дотошной и разборчивой, Павлина не ко всякому относилась хорошо. Требования к друзьям, а тем более к мужчинам, особенно в моральном аспекте, предъявляла высокие, и не каждый им соответствовал. По молодости, первые несколько месяцев службы в театре, она ходила в гордом одиночестве, присматривалась. Постепенно обрастала знакомыми, но довольно долго держала всех на расстоянии, близко к себе не допускала, изучала, чтобы особо понравившихся со временем перевести в разряд друзей. Особенно выделяла добрейшую Лидочку, да и подружки у нее были как на подбор, и вскоре влилась в их компанию, где и заняла вполне достойное место.
Павочка, несомненно, была хороша, колоритна и маслянична. Крупная, чуть полноватая, со взбитой прической а-ля «бабетта», добавляющей высоты ее и без того немаленькому росту, она возвышалась над толпой, и ее это дико радовало. Лицо у Павы было запоминающимся, но запоминался один лишь рот, который она окрашивала ярко, сочно, крупными художественными мазками, вылезающими за границы дозволенного. Это красное, дерзкое, вечно движущееся пятно привлекало внимание и завораживало. Она вечно что-то говорила, но люди, как животные, сначала велись на цвет и форму, а только потом на бессодержательное содержание. Она всегда была немного по-хамски назойлива, но считала это вариантом неравнодушия и заботы, высказывалась хлестко, грубо и по-солдафонски, возражений не терпела. Когда Лидка как-то сделала ей замечание, что она очень активно лезет в чужую жизнь, Пава сказала как отрезала: «Перевоспитывать меня уже поздно, я педагогически запущена, помогаю как умею». В общем, считала свое внедрение помощью. Внешне казалась довольно прохладной, отстраненной и строгой, но внутри всегда бушевали страсти — внутренний голос постоянно науськивал ее на очередную «помощь». Павочка как могла сопротивлялась. Несмотря ни на что, в театре ее любили, она была надежна, аккуратна и очень артистична, и, когда выходила на сцену, ее сложно было узнать.