— Алла Борисовна, я бы на вашем месте перевесила картинку-то, не место ей над ребенком, — сказала она так, невзначай.
— Вам не нравится? — удивилась Алена, уж очень совет ей показался странным.
— Нет, красивая. Но там краски свинцовые, сомнительные для детской. Если ребенок кусочек оторвет и проглотит, будет сильнейшее отравление, подумайте об этом. Не рассчитывайте, что поликлиника рядом, можно не успеть.
Алена метнулась к картинке, словно что-то страшное уже произошло, и сорвала ее. Оля охнула и снова схватилась за сердце. Лида же на кухне заваривала для Марковны чай и всего этого не видела.
Вскоре нашли помощницу, няньку, чтоб неотлучно при ребенке, чтоб ничего подобного не допустить, чтоб глаз да глаз. Оля, переговорив с дальними родственниками в Ярославле, нашла для Крещенских хороший вариант с рекомендацией — деревенскую старую деву из самой глухой, забытой перди, женщину, которая ко взрослым была злой и нетерпимой, но чужих детей обожала, поскольку своих не нажила. Оля за нее ручалась, хоть лично и не знала, но уверяла, что баба порядочная, проверенная, не подведет. Звали ее Анной, но так к ней никто не обращался, как Нюркой родилась, так и жила. Приехала. Лида, когда увидела ее в первый раз, даже расстроилась, жалко ее стало не только как женщину, но и как человека в принципе. Какая-то она была… неописуемая. Недоделанная, что ли. В ней не было ни малейшего обаяния, пусть даже обаяния примитивности. Низенькая, худосочная, с костлявыми цепкими руками, без выпуклостей на теле, со скудненькими кудряшками и цыплячьим голосом. Черты лица были вроде как наметаны на живую нитку, пунктиром — светлые невидимые брови, глазки-буравчики, нос крючком и губы щелкой — вот и весь незабываемый образ. У математиков такие черты могли бы называться ГМТ — геометрическое место точек. Да и дети прекрасно бы его нарисовали — точка, точка, огуречик, вот и вышел человечек! Хоть что-то бы выделялось, подумала Лида, глаза или рот повыразительней, может, и не осталась бы на всю жизнь нетронутой. Так нет, Бог не дал ничего. И главное было, чтоб ребенок такой няньки не испугался.
Но нет, Лиска Нюрку полюбила всей своей годовалой душой, с рук ее не слезала и слушала с блаженной улыбкой монотонное заунывное колыбельное пение:
Баю-баюшки, баю,
Колотушек надаю.
Колотушек двадцать пять,
Будет Лиза крепко спать.
Баю-баюшки, баю,
Не ложися на краю,
С краю свалишься,
Напугаешься,
Придет серенький волчок,
И ухватит за бочок,
И утащит во лесок,
За ракитовый кусток.
Нянька первой начинала кемарить под свои унылые песни, даже раньше, чем засыпала Лиска, но слова все равно продолжали вылезать из Нюркиного рта, уже независимо от нее самой.