Павочке очень нравились оба, особого предпочтения не было. Она смотрела на них по-матерински, гордясь знакомством и радуясь их новым песням. А из женщин больше других выделяла Эдвигу Приеху. Она была не как все, совершенно отдельная и немного инопланетная, по повадкам отдаленно похожая на Беллу, что-то в них обеих было такое необъяснимое. Павочка всегда ждала момента, когда Эда придет в длинную, как вагон, квартиру на Калининском, сядет напротив нее за стол и улыбнется. Эда говорила с мягким акцентом, и, как только начинала что-то рассказывать, Паве казалось, что она моментально, как в кино, переносится куда-то туда, за границу, где ни разу так и не побывала. Заграница воспринималась единым целым, опасным и враждебным, но при этом всегда манила и попахивала духами «Шанель номер 5», которые однажды в молодости ей подарил один очень влиятельный товарищ. Еще до Модеста, конечно. Павочка гордо восседала за столом вместе со всеми, чуть прикрывая глаза от тихой радости, и слушала дивную нежную речь Эды. И сразу уплывала мыслями в далекую Польшу, или ГДР, или еще куда, где было так вызывающе прекрасно, с ее личной точки зрения. Еще ей безумно нравилась эта необычная ластящаяся фамилия — Приеха. Павочка произносила ее с некоторым облегчением и усталым придыханием, словно наконец-то вернулась домой, где все милое, родное, свое и вот она я — Прие-е-еха-а-а! А имя какое шикарное! Она всегда уточняла: «Через “Э”, Эдвига». А какой изысканной красавицей она была, с этой взбитой модной прической, стрелками на веках, уходящими за горизонт, лучистыми, чуть печальными глазами и точеной фигуркой манекенщицы, которой все шло, особенно элегантные брючные костюмы, которые носила в обыденной жизни.
Все большие эстрадные концерты проходили в основном на двух площадках, как это любили тогда называть — спрашивали не «где выступаешь», а «на какой площадке», словно речь шла о чем-то несерьезном, вполне легкомысленном и почти детском. Так вот, авторские концерты известных современников шли обычно в Колонном зале Дома Союзов. Разрешение на их проведение добыть было непросто, да и статус автора должен был быть велик — лауреат каких-нибудь комсомольских или взрослых премий, заслуженный артист, имеющий почетные знаки или награды, всякое такое пафосное, что могло приблизить к мечте. Без этого минимального набора и соваться с просьбами в высокие инстанции было глупо, даже бессмысленно. Ведь сначала просьбу-заявление обсуждали на уровне секретариата творческого союза — композиторского или писательского, — а потом, одобрив, уже сам секретариат (это было как местечковое политбюро, совсем мелкого масштаба, политбюро композиторов, скажем, или политбюро писателей) обращался в нужный отдел ЦК, который и решал вопрос, достоин ли тот или иной творец такого большого почета и праздника, заслужил ли своими произведениями столь важное событие, как концерт в Колонном зале. Ведь место-то какое торжественное, там самих Ленина со Сталиным хоронили, столпов марксизма-ленинизма, основателей всего и вся, а тут, ишь, какой-то простой смертный композитор собирается лезть на великую сцену со своими песенками! Поэтому долго и тщательно претендентов и отбирали, чтоб не размыть эпохальное.