Меня неприятно скручивает от внезапного головокружения.
Наклоняюсь, что есть силы поджимаю губы и стараюсь дышать носом.
Или как там правильно?
Господи, зачем я столько выпила?
Сегодня какой день? Мне хоть завтра не на работу?
— Меня сейчас стошнит вам на кроссовки, — предупреждаю на всякий случай, когда Марк буквально выносит меня на улицу и пытается прислонить к машине, как какую-нибудь швабру. — Или на эту модную футболку.
— Вперед, — ворчит он, открывает машину и буквально как маленькую укладывает на заднее сиденье. — Заяц, ну вот нахера столько пить? Утром же умирать будешь.
— Хочешь меня? — Что он только что вообще сказал? Какое, нафиг, утро?
— Прости, Зай, но сейчас ты не то, что не секси, но даже не Лолита.
— Иди ты в жопу, Гумберт!
Хорошо, что меня выключает до того, как успеваю сказать, что я готова с ним переспать.
Так, для настроения.
[1] Речь идет о пианистах и композиторах Людовико Эйнауди и Юрима.
Глава двадцать пятая: Сумасшедшая
Я открываю глаза от острой неприятной боли во лбу.
Чувствую себя так, словно на мне всю ночь жарили яичницу, она подгорала, и потом все это соскребали железной лопаткой.
Меня вчера тошнило? Что я вообще вчера несла?
Еле ворочаю языком во рту, приподнимаюсь на локтях и выдыхаю, когда на прикроватной тумбочке замечаю стакан с минералкой и новенький нетронутый тюбик энтеросгеля.
Кровать подо мной просто огромная, постельное белье черное с серым и приятно хрустит чистотой. Только вот на соседней подушке все равно знакомый мне запах острых, как бритва, ирисов.
Набираюсь смелости и, пожелав себе удачи, приподнимаю покрывало. На мне трусики и лифчик, все красивое, с кружевами, я же собиралась покорять мужчину своей мечты. А оказалась во всей этой новенькой красоте в кровати Бармаглота. Пьяная. В хлам.
Когда-нибудь я буду рассказывать внукам, что была той еще шалуньей в молодости.
Я выдавливаю порцию геля в ложку, проглатываю, стараясь не думать о том, что на вкус это как силикатный клей, быстро запиваю водой и снова лезу под одеяло. С головой. Потому что стыдно.
Когда открываю глаза в следующий раз, в комнате до сих пор никого нет, и я даже не знаю, который час, потому что жалюзи плотно закрыты и в доме вообще ни звука. Но, по крайней мере, в этот раз на моей бедной головушке ничего не жарили, разве что подогревали тот несчастный подгоревший омлет.
Хотя, какие-то звуки я все-таки слышу.
Голос Бармаглота. Где-то за закрытой дверью. Что говорит — не разобрать, но явно старается сдерживаться, то и дело рыкая на кого-то на том конце связи.
На тумбе — новая порция воды и поджаренный ломтик белого хлеба.