Но до Янцзы, которая тоже, правда пока еще под вопросом, значится в плане моего путешествия, еще ехать и ехать, а первое, что я вижу, проснувшись, — горы. Горы, которые царствуют в Сычуани так же, как и повсюду на Юго-Западе. В 1–1,5 км от железной дороги к узкой золотисто-кофейного цвета долине плавными, глубокими, особо контрастно очерченными в косых лучах утреннего солнца складками ниспадают склоны голых, безжизненных гор.
Сычуань… Территория, присоединенная к Китаю ранее других провинций Юго-Запада, еще в конце I тысячелетия до н. э. В исторических трактатах и особенно в поэтической традиции за ней прочно закрепилось название «Шу». Так звалось одно из трех царств, возникших после гибели и распада династии Хань во II в. н. э. Располагалось оно на территории современной Сычуани и соседних с ней провинций, тогда дикого, полуварварского края, славившегося почти нетронутой природой и первозданной красотой гор и рек.
Много веков прошло с тех пор. Сычуань превратилась в самую густонаселенную и одну из самых экономически развитых провинций Китая, дающую ныне более 5 % валовой продукции промышленности и свыше 10 % общекитайского сбора зерновых. Но и сегодня здесь немало мест с природой дикой и для человека неласковой: 2/3 из 100-миллионного населения провинции сосредоточено в ее центральной части, в Сычуаньской котловине, а в гористых западных и южных районах плотность населения составляет менее одного человека на квадратный километр.
Скоро и так неширокая прежде долина суживается и превращается в тесное ущелье. Поезд, словно запутывая следы, сворачивает на восток, берет южнее, южнее, и вдруг — элегантный зигзаг, и он снова мчится на север, скрывается в гулких тоннелях, салютуя тоскующим у врат подземных чертогов молоденьким солдатам железнодорожной охраны, змеится по узкому каменистому ложу глубоких каньонов, где торжественно и грозно нависают над головой гладкие, словно отполированные искусной рукой скалы. Там, где горы не столь круты и каменисты, виднеются судорожно цепляющиеся за склоны жалкие клочки полей; в редколесье на скудных кочковатых травах пасутся худые козы.
Минут десять стоим на маленькой станции Пусюн. Выскакиваю на перрон и ежусь от прохлады: в Куньмине было значительно теплее. На станции и в поле за станционными постройками, словно тени из далекого прошлого, неторопливо двигаются одетые в черное женщины. Похоже, это аборигены здешних мест — ляншаньские ицзу.
Вскоре железная дорога выбегает к берегам быстрой, пенящейся бурунами Дадухэ, притока Миньцзяна, которая приводит нас к раскинувшемуся в широкой долине городу Эбянь. Его визитная карточка — плоские крыши заводских корпусов и дымящиеся фабричные трубы. Столь заурядный индустриальный пейзаж как-то не вяжется со сложившимся у меня представлением об Эбяни как крае исключительно диком и труднодоступном. А могло ли сложиться иное впечатление, если на протяжении веков в донесениях сычуаньских чиновников, которых немало прошло перед моими глазами, название Эбянь, как правило, фигурировало в таком вот сочетании: «Инородцы из Эбяни снова бесчинствуют и грабят в…».