Через день почтальон принесла мне маленькую деревянную посылочку с обратным адресом гарнизонного городка и незнакомой фамилией отправителя. В посылочке лежали аккуратно переложенные бинтом ключики от моих ящиков, стянутые аптечной резинкой сиреневые купюры и письмо на страничке вырванной из офицерского блокнота.
Занявший мою жилплощадь лейтенант еще раз приносил извинения за доставленные неудобства, за вольное обращение с моими вещами. Благодарил за деньги, но взять их отказался. — Мы с женой, — писал он, — люди хоть бедные, но честные. Пусть из детдома, пусть нет никого родных, но чужого и лишнего не возьмем. И Вы нам, простите, человек тоже чужой. И денег нам за то, что мы вещи сложили, не надо. Всего в жизни добивались, пусть не легко, но сами, своим трудом, своим потом. Понимаю, что дали Вы жене деньги от жалости, увидев нашу скудную обстановку, но делать этого не следовало. Это нас обидело. Далее следовало пожелание успешного продолжения службы в Афганистане и благополучного возвращения на Родину с победой.
Прочтя письмо не почувствовал укора совести или стыда, ведь деньги оставил от чистого сердца, хотел чем-то помочь молодой семье. Кто-же виноват, что жизнь одела их в защитную кожуру, научила с опаской относиться к людям, замкнула в свой маленький, огороженный от всех, мир наприятия и непонимания? С другой стороны, лейтенант оказался гораздо более благородным человеком и офицером, чем это показалось с первого взгляда. Счастья тебе и удачи, лейтенант.
Поискал глазами бутылку. Плеснул в стакан. Покачал его перед собой…. и вылил недрогнувшей рукой в раковину. Пить неожиданно расхотелось и даже сам вид водки маслянисто плещущейся в бутылке стал противен. Поколебался минуту и отправил в раковину остальное содержимое недопитой бутылки. Повязал полотенце и начал генеральную уборку квартиры.
Вечером того же дня пришли Димыч с Васей. Настроены решительно, по боевому. Видно, что заявились для жесткого разговора о моем позорном поведении, беспробудной пъянке логически переросшей в драку с дружками-алкоголиками. Видимо такова оказалась дворовая интерпретация происшедшего возле доминошного стола. Пройдя по убранной, протертой, пропылесосеной квартире и не заметив следов пъяного разгула они несказанно удивились. Принюхивались между делом, невзначай к моему дыханию, но и оно стало к тому времени если не идеальным, то уже вполне терпимым. Лицо, с которого я соскреб многодневную щетину смотрелось далеко не фотогенично, выглядело немного припухшим, противным мне самому, но все же разительно отличалось от мордашек стучавших костяшками во дворе.