17 февраля. Понедельник. Археологическое десятилетие[503]. Восхваление самих себя. Годовой отчет — хвастовство. Речь Уварова без мысли, без связи, хвалит Общество, что оно вот и музей цесаревича устроило — хвалит себя. Предлагает журнальный орган. Калачова речь — хвалит графа Палена[504], что отдал дом для археологов, которого некуда было девать, что он, Калачев, указал ему, куда отдать, а Уваров взялся за это и выхлопотали — вот как было дело. А мы еще прежде адрес поднесли Уварову, что он выхлопотал дом. Бюлер[505] хотел говорить против Калачова, восхвалившего свой архив паче всякого в Европе. Уваров не дал ему слова. Всякий хотел самого себя хвалить. Ужин. За ужином — поклонение Уварову. Он предводитель дружины (это Иловайский). Пили за здоровье женщин и потому за графиню (Иловайский). За детей, чтоб были археологами. За Хлудова, что раскрасил на свой счет потолки Мельников.
25 апреля. Пятница. Был Чепелевский и предложил писать Историю для народа или народа. От своего лица.
27 апреля. Был Дашков, видимо, восхищенный моею работою «История русской жизни». Предложил продолжать ее на тех же условиях. Вечером был в заседании о знаках для археологической карты, потом у Уварова, который сказал, что будто в Ольвии после наших раскопок с Тизенгаузеном продано вещей на 200 руб.
30 апреля. Приезжал Александр Алексеевич Зеленой. Застал за обедом растрепанного в туфлях. Я вышел еще жевавши и прожевал в беседе с ним. Благодарил. Сказал мне: «Хочется ваше имя поставить при открытии музея», намекая на народную историю.
2 мая. Пятница. Пришли Стасюлевич и Пыпин. Позвали идти вместе к Кетчеру. Пошел и только пришел, собака бросилась и укусила в бедро. Заседание о конкурсе музея.
3 мая. На конкурс с 12 до 6 часов. Утомился.
4 мая. У Зеленого на совещании о книгах и чтениях для народа был Самарин Ю. Ф., Чепелевский и я. Чепелевский доложил, что чтения Соляного городка[506] никуда не годятся, изданные народные истории тоже. Что музей остановился на мне и мне заказал. Но перед приходом Чепелевского Зеленой наедине со мною высказал, что он почитает меня по исторической части столпом, основанием музея, что другие — легкие участники, терпимы потому, что пока нужны, но что я — сила. Что он желает устроить меня при музее так, чтобы я принадлежал ему всецело, желает как бы купить меня со всем, чтобы я уже ничем больше и другим не занимался, как только для музея, что обеспечит меня в необходимом и независимом и не только в настоящем, но и в будущем мою семью. Все это повторено при прощании. Но все не ясно. Спрашивает, чтоб я сказал, что мне нужно. Я говорю: «Мне трудно». Мне и Краевский сказал, что я не умею себя ценить. Дал заметить, что государя успели теперь так настроить против народа, что это самое слово стало значить то же, что слово революция. «Идти в народ» — вот что повредило и чем воспользовались друзья мракобесия. «Я объяснял, — говорит, — и самому государю. Ничто не помогает. Поэтому, со словами народный, народ должно быть очень осторожным. Это вывеска революции по их понятиям.»