2 декабря. Понедельник. Был у великого князя по его вызову. «Простите меня, Иван Егорович, что я потревожил вас.» «Помилуйте, ваше высочество, меня простите, что не посмел в это время придти к вам, боясь помешать.» Спросил, успокоился ли я нравственно (относительно кончины дочери) и о здоровье. Очень любезен. Передал мне топорик, сказал: «Графиня Уварова в заседании объявила публике, что я купил топорик и пожертвовал его в музей, а я и не видел его.» «Позвольте, — говорю, — дайте мне его». Вообще, так может делать только графиня Уварова. «Мое мнение, — прибавил он, — это топорик поддельный[891].» Я указывал, что очень трудно подделать такую вещь. Подделка обнаруживалась бы в рисунке. «Да, но вы лучше меня знаете это. А я все-таки думаю, что он поддельный.»
Передал также каталог эстампов собрания Васильчикова, приказав их разложить для его осмотра.
21 декабря. Суббота. Поехал к великому князю на Тверскую, а он уехал в Нескучное. Поехал я туда. Был у него, представил 1-ый выпуск Описаний Памятников, составленный Орешниковым[892]. Поручил мне благодарить его. Болтали о монетах. Владимире, Святополке и пр., о портретах, пожертвованных Васильчиковым и т. п.
26 декабря. Четверг. Великий князь и великая княгиня были на Французской выставке[893]. Непроходимая толпа. В числе многих знакомых встретился Пасхалов, бывший мой ученик. Я говорю: «Не узнаю вас.» Он: «Нас-то тысячи, вам и нельзя узнать, а вы один у нас.» Устал. Дышать нечем. Сошел вниз в ожидании выхода великого князя. Пришел покурить Самоквасов, и между прочим, назвался моим учеником по скифской истории. Вот задача! Что-то готовит к изданию о Скифо-Сарматах-Гунно-Аланах и пр. и пр. истории. «Вы, — говорит, — источник для моих выводов.» Вот задача!
Восходя на 76 ступень своей жизни, я увидал многое, чего прежде или совсем не мог видеть или не мог разглядеть как следует по тесноте горизонтов. Теперь забрался я высоко. Со всех сторон открылись обширнейшие и уже не туманные, но светлые горизонты. Ясно вижу первобытного человека, как он в изумлении перед окружающим миром старается понять его. Вот он в ужасе перед грозою небесной грозовой тучи. Он чувствует, что он ничтожество, что он червяк перед этой сокрушающею силою, страшно гремящею, страшно огненною. Он не вопрошает, да по человеческим понятиям не может вопрошать: Что это? Он неизбежно по тем понятиям вопрошает: Кто это? Для него это не стихия, а чья-то воля. Гнев или милость кого-то страшно могущественного. Понять стихию он иначе не может, как только по человечески, что она — такая же воля, как и его собственная, но воля высочайшая, могущественная.