Губернаторские речи при открытии дворянских съездов 1860-х г. просто смешны («Современная летопись» № 14). Они говорят — гражданский долг, гражданская развитость, умеренность и т. п. Теперь гражданский долг, а если этот долг выскажется в чем-либо другом — тогда Сибирь. Декорации фраз высшей развитой гражданственности, а за ними дичь степная кочевая. Вывески либерализма, а за ними византийский, турецкий деспотизм.
Напыщенность — вот наша беда, хлестаковщина. Говорят о народности потому, что это мода. Никто из разговаривающих не пожертвует копейки. Живут в тех же дворцах, такими же Кокаревыми[1060], сбирая новую подать за народность, как за водку. Слово, а дела нет и быть не может. Жизни своей никто не хочет изменить. Народность есть социальность, а след.[1061]
1865 г.
29 сентября. В среду. Был у Шеппинг. Что за скучный дом, что за скучная дама. Добрая, но кажется из тщеславия только. Желала сойтись с тем, с другим из ученых литераторов, и все от нее бежали. Это тип дамы, у которой нет отечества, нет среды, нет интересов, ничего нет. Так себе живут, есть деньги и живут. А страшно скучно. Все натянуто. «Мужики не плотют». Вот слова. Мужики. Закипает сердце от этого. Вот оно, высшее наше общество, наша аристократия. Я не могу выяснить себе, отчего мне так противно здесь. А все добрые и расположенные ко мне люди. Какая боязнь у этих богатых о том, что мужики не плотют и что, стало быть, жить будет нечем. Как они не могут скрыть, что все их расположение основано на пустом и сейчас летит, исчезает, как дым от первого ветра. Разговор не вяжется. Начнем, не поддерживается, улетает, как дым сигары. Опять начнешь — тоже. Скука. Пустота. Тяжело и обидно за них.
Жалобы, что много пьют, опиваются, умирают… Теперешняя свободная торговля вином есть искушение свободы. Поняли ли вы это? Вот вам дана свобода в водке — как вы будете поступать? Мы свободно поступать не привыкли. Мы дорвемся, так подавай. Вот свобода рабства и свобода свободы какова. Пью сколько позволяет физика и нравственность. Размерять может только человек свободный нравственно. А я, раз дорвался, так подавай. Умру в восторге.
1866 г.
12 мая. Был у меня Каченовский, и мы с ним после обеда отправились к Коршам. Факт весьма для меня любопытный. Я смотрю на свою жизнь. Федя Корш вырастает, и я вырастал. Каченовский с любовью чертил ему план, как путешествовать ему за границей, что видеть, куда ехать и куда не ехать и т. д. Передавал ему всю опытность, какую сам приобрел. Это навело меня на размышление о моей участи. Кто и что мне передавал? Кто мне помогал? Мать ругала, что покупал книги. Сослуживцы перли меня в уездный суд. Товарищи смеялись над моей преданностью науке. Снегирев, Строев, Вельтман мешали, старались мешать мне, как совместнику. Только Фермор, Жиленков, Татаринов сочувствовали, но что могло их сочувствие. Феде все, со всех сторон, не то, что дают — предупреждают, перебивают друг друга, чтобы пособить ему, помочь. Ему легко, роскошно, сытно, даже с богатою обстановкою достается все и вся. Я тоже получаю, как награду за то, чем я стал, т. е. за свою порядочность. А сколько сил было нужно, чтобы остаться порядочным.