, два Корша, Кетчер, Попов. Зашел разговор о том, как авторы воруют. Я рассказал свою историю с Сахаровым, и что меня спасло только то, что я сделал ссылки общие. Соловьев поддержал и выразил, что и сам он то же делает. Я говорю, да уж видел в вашей «Истории». Кетчер захохотал — как бы уличая Соловьева в плутоватости. Тот заметил, что это ночная колотушка, что ж вы станете делать с ворами.
Разговаривали еще о характеристике Мазепы[333]. Соловьев говорит, что ему Костомаров сказал, признался (когда они разговаривали о людях XVI столетия), что мы никогда не скажем, что думаем. Это и теперь ведется. Соловьев говорит, что уж я это хорошо знаю, т. е., как историк. Я говорю, мне это очень скорбно. Что ж делать. Таково было их положение, вечно между огнями, не двумя, а десятью. Как иначе было себя вести? Они вечно были слабы.
0 материализме высказаны особенно Рачинскими такие узкие понятия, пошлые, стертые, что тошно было слушать. Говорили о примирении откровения с естественными науками. В Англии все ученые сказали, что наука сама по себе, а вера сама по себе. Это статья в «Православном обо-рении»[334]. Материалисты создают верование на фактах, выводах, которые минутны, ибо наука еще ни к чему не пришла основательному. Между тем, они не имеют права делать заключения. Станкевич сказал, что откровение и естествознание — две разные области, их нельзя путать. Я противоречу. Соловьев заметил, что, например, бессмертие души, как решить? Это входит в оба раздела. Я развил мысль, что научные выводы колеблют, разлагают это учение, что ученые вообще осторожны, но философы, т. е. мыслящая публика на их выводах создает философию, общество создает философию. Что никто здесь не виноват, кроме человеческой способности делать выводы, заключение, философствовать.
Потом Кетчер назвал меня Маниловым, подбитый Собакевичем, материалист, подбитый идеалистом. Верующий — неверием, что я веровал в Бюхнера[335]. Я говорю, что надо быть снисходительным к материализму. Кетчер доказал, что материализм в науке дело отличное, но что выводы делать нельзя.
30 января в субботу были также на похоронах А. Ф. Сахарова. С выноса Есипов[336] зазвал к себе и предложил работать вместе — писать историю Императорского Двора со времени Преобразования. Что вы уж описываете старый быт, а я буду с вами работать новый. Наговорил мне пропасть мобезную, причем всякий раз у него выступали слезы на глазах. Просил в понедельник придти обедать.
1 февраля. Обедал у Есипова. Сказал, что напишет бумагу к министру. Весь рассказ — как нужно дело делать с министрами. Просить у них на издание за работу — бесполезно, даже вредно, не дадут, а дело погибнет. Надо выписать предписание на работу, а там уж они в руках. Они уже обязаны уплачивать разные расходы по работе. Сами они никогда не догадаются что-либо полезное сделать человеку. Они даже любят держать человека в том виде, как он себя держит, т. е., если он не просит, то и хорошо. Они пытают, пробуют людей, если снослив, то и отлично. Вообще, Есипов выказал большую опытность делать дело с барами. Вот, говорит, мне назначили на разъезды 1 рубль в день. Я молчу. А приеду в Санкт-Петербург и подам счет, что этого мало и должны заплатить. Он очень откровенный человек, и — все в слезы.