за сохранение царского кургана, Савваитов
[399] вышел важнейший ученый и т. д.
14 марта в пятницу Тизенгаузен[400] ко мне приехал. Спрашиваю: Что же, граф насчет моей поездки. Ответ: Пусть едет. Это его дело, но не Комиссии, а потому дать подъемных вполне нельзя. Я: Так он ничего не хочет дать? Замялся немец: Нет, я не знаю. Он вообще говорит, что содержание у вас останется.
Потом я был у него в воскресенье. Долго сидел, 2 ½ часа. Не заговаривал. Стал прощаться. Он говорит: Поболтаем. Стал сводить на раскопку, на мое дело — ничего.
28 марта, последний день. Говорит: Приезжайте в Петербург, там все уладите. И объявил, что граф и не думает ничего давать на поездку. Вот когда объяснилось. Отчего же не сначала? Я говорю: Не поеду.
Относительно переводов[401]. Верхний слой, наша интеллигенция, знает французский, или немецкий, или английский языки. Она воспитывается по иноземному. Отсюда множество последствий.
Но надо же образовать интеллигенцию и из народа. Он темный. Барин захотел бы прочесть классиков, он берет не греческую же, а французский, немецкий, английский перевод. Отчего же не быть русскому переводу. На чем же будет воспитываться умственность народа? Ей надо пищу. Переводить значит умствовать на своем языке. Если не будем умствовать, будем вечно дети. А жрецы науки-то и отстаивают, чтобы не было переводов, ибо их цель — вещать, просвещать, освещать темные умы собственною особою. Кто истинно желал, чтобы русский человек поумнел, это Петр. Екатерина очень хлопотала о переводах. Что по-латыни, по-немецки, по-французски мыслят это доказывает слог — галлицизмы.
4 октября. За обедом у Кетчера в пользу Грановского я жаловался на Академию по поводу присуждения премии. Говорил, что не из-за чего работать, что себе стоит дороже, каждый лист себе стоит извозчиком и тасканьем в архивы 35 р., да 20 р. за печать (мало). Козма, которому я объяснил, что мне премию едва дали, сказав, что переношу теперь работу на другое поле, ответил мне, что он обеспечивает мой труд и обратился к
П.Н. Грекову[402]: будьте, говорит, свидетелями, я обеспечиваю работу Ивану Егоровичу и, прибавил, третий том. Греков тотчас и похвалил Козму за это брату Чичерина, сидевшему рядом.
30 октября, в пятницу, был у Дашкова[403]. У него сидели какие-то два. Говорили все по-французски. Догадывался, что один Ренар[404]. Другой оказался Трауршнехт[405] что ли. Профессор земледельческой академии. Когда они ушли, Дашков начал: «Вот, батюшка, я русский и очень люблю русских, люблю отечество и т. д., но должен взять в музей немца хранителя минералогического кабинета. Был у меня русский. Но знаете, все русские как-то все делают не так, спустя рукава, а немец, хоть и будет приставать, за иголкой ниткой все вытянет, да и все сделает отлично. Вообще, Дашков выразил сомнение и даже уверение, что русские не годятся, а немец и берется за дело-то даром, только из-за награды, чина и т. п. Дашков говорил то, что все думают о русских, начиная с императора. Все высшее общество так думает. Но отчего это? Я думаю, что Дашковым с немцами говорить по-французски гораздо ловчее. Ни немец ничего русского не знает и всем пренебрегает, ни Дашковы ничего не знают и потому всем пренебрегают. С русским ему говорить, да еще по-русски — сейчас покажется его невежество, даже перед семинаристом. Оттого он, Дашков, и боится русских.»