Дневники. Записные книжки (Забелин) - страница 93
11 ноября. Суббота. У Пикулина пробовал сухой[457] борщ и сухие щи. Зашел спор, что в географии высота гор показывается в футах. Одна начальница, дама в школе заметила, что в школе предлагала переводить в сажени. Тогда учитель ее отделал, сказав, что надо переделать всю географию. Я стал за даму. Кетчер с Бауером[458] стали доказывать противное. Кетчер кричал, и когда я доказал, что и сами они не знают что такое фут, то он разразился следующим образом: «Ты дышишь завистью и злобою к образованию, которого не имеешь и потому злобствуешь на все. Вот уже три года это ты высказываешь». Я был уязвлен очень. Назвал это мнение подлейшим, и что ни от кого такового мнения о себе не слыхал. Давно он объясняет так мои проповеди о переводах и т. д.
24 ноября. Пятница. Был у меня Уваров с таким предложением. Наследник желает образовать в Москве музей как бы Русской Славы, в который назначаются в директора кн. Кочубей[459], Ф. Н. Глинка[460], граф Уваров, я и Иловайский. 2000 жалования. Каждый заведует своим отделом. История началась с Севастопольского музея, который понравился государю и сделан был по мысли наследника. Уваров предложил образовать по этому же мотиву вообще Русский музей, где бы помещались картины, статуи и весь бы был расписан фресками из русской истории.
27 ноября. Явился ко мне Александр Михайлович Балугьянский, наговорил похвал и любезностей, из-за которых вылезла потом просьба, чтобы прочесть три-четыре лекции о русском искусстве, а ввиду того, что много будет построек, так что б не впустили железнодорожный стиль в ход[461].
В разговоре он свою биографию представил как-то незаметно, да и прямо рассказал, что он — генерал-майор Кавказской службы, отец его[462] был ректор Санкт-Петербургского университета, он происходит от славянина и венгерки. Долго жил за границей, продавал там картины. Мадам Мантнон купил здесь за 2000 рублей, там продал за 3500 франков и поэтому предлагал свои услуги, знал, как публику подготовлять, он и за лекции ручается, что народу много будет. Он подготовит. Это бес, как и Уваров, пришел меня соблазнять.
28 ноября. Был без меня опять Уваров и уже прямо пишет, чтобы я к четвергу, 30 числу написал передовую статью о музее. Это меня взбесило и раскрыло мне глаза. Тотчас я написал ему письмо и отказ от службы. Послал, однако, 29, а 30 получаю телеграмму — зовет. Еду. Начинает умасливать меня. Я стою на своем. Служба будет покойная. Всю зиму не будем ничего делать, а там будем директорами и как кто хочет, так и будет служить. Вас ничто и никто не будет беспокоить, заведем особые кабинеты себе для работы. Вы, может, думаете, что я хочу воспользоваться здесь чужими трудами. Нет, ведь мы разделимся, у меня и своего дела будет пропасть. Мне в Санкт-Петербурге указали на вас. Я должен теперь дать туда телеграмму. Если вам жалования мало, вы скажите. Мы сами хозяева, у нас есть миллион. Назначим себе что надо. Я стою на своем. «Но что же мне делать? Кого вы думаете взять?» Говорю: «Зачем взять. Вы с Иловайским и одни все сделаете.» Я старался всячески не подать ему намеку, что он, в сущности, и меня надувает. Объяснил только, что это походит, как бы бесы смущают пустынника. «Так я сатана?», — и он захохотал и покраснел до ушей. Битый час мы говорили, а у него, как я пришел, сидело трое. Я шесть раз поднимался. Он не пускал, все надеясь, что я соглашусь. Вы, говорит, посоветуйтесь с кем хотите. Вы мнением Станкевича дорожите. Спросите его, поедемте сейчас к нему. Я говорю: «Станкевич мне не дядя. Я и сам знаю, что мне полезно и вредно». Я пояснил ему, что не хочу служить только. «Вы, может быть, что-либо имеете против меня и Иловайского?» «Помилуйте, ничего. Я не хочу только служить, не больше.» Враг сатана (отрешись?) от меня. Я ему объяснил сверх того, что имя, какое я имею теперь, я получил с бою, постоянно борясь вот с такими все предложениями и, если б я поддался им, то ничего бы не сделал и остался с газетными статьями. Сами же вы говорите, что Бычков набрал восемь должностей и не по одной хорошего ничего не сделал.