Дневники. Записные книжки (Забелин) - страница 99

15 декабря. Прислал подписать протокол, в котором сказано, что Комиссия, рассудив, что на Красной площади стоит Василий Блаженный, положила построить музей в стиле Василия Блаженного и вообще XVI века.

«Никак не желая задерживать течение ваших многотрудных занятий по музею и руководствуясь отчасти неуместною скромностью, я тотчас подписал присланный вами протокол последнего заседания 12 декабря. Но, обдумавши тот его параграф, где изложено решение Комиссии о фасаде здания, почитаю необходимым покорнейше вас просить восстановить здесь некоторые подробности, т. е. именно то, как было дело. Сначала внес свое предложение граф по архитектуре XII века. Затем, после опровержений, я предложил свое, об архитектуре XVI века. Здесь встретились два научные выводы, оба признающие свое достоинство в равной степени так, что граф уступил мне только потому, что на площади стоит Василий Блаженный, и этим одним мотивом утвердилось мнение Комиссии. Между тем, я доказывал, что если есть где русская архитектура самобытная, так именно в архитектуре XVI в., сказавши в заключение, что выработан стиль деревенский». Хотел было писать, но подумал — мелко, глупо[483].

8 марта. Пятница. Струков приходил объяснять, что барон Михаил Львович Боде[484] очень желает со мною познакомиться, нарочно посылал, зовет хоть бы пообедать, но хорошо, если к обедни к нему в церковь. Он это любит. Я говорю: «Незачем мне с ним знакомиться». Что-то о роде Колычевых. Если он хочет, может приехать и заказать. С ними знакомиться можно только с тою целью, чтоб их обдуть, а я не знаю, как это делается.

31 марта. Прислал Филимонов письмо с просьбой участвовать в его журнале.

3 апреля. Приходил Дубровский с предложением от Алексея Мартынова взяться за текст Москвы[485]. Исправить первый том и делать третий, начиная от Чудова монастыря. Все враги обращаются с просьбами.

Дубровский приходил от Островского, просил, чтоб я его повидал, ибо ему надо посоветоваться со мною о новой драме. А было время, когда меня все эти господа презирали. Куда уж нам с вами поправлять ученость Снегирева, говорил мне Мартынов, кажется в 1848 году, когда я замечал, что он вообще плоховато пишет. А величие Островского было выше всякой меры.

9 апреля. Был Чепелевский, пришел с печальною вестью, слышал, что я отказываюсь совсем от музея. Сказал ему Уваров. Я говорю: «Нет. Но Уваров меня взбесил своей телеграммой. Между тем, я убежден, что программа музея вопрос пустой, преждевременный, но вообще трудный.» Чепелевский объяснил, что Уваров не виноват в программе, что там этого желают, что он, Чепелевский, собственно виноват, он на том настаивал, ибо затруднен был присылкой множества вещей, мамонтовых костей. Никто не знает, что присылать и шлет все, а для этого надо руководство — вот и необходима программа. Я говорю: «Пусть присылают и все берите, а там из хлама можно разобрать». Стал потом говорить, чтоб я назначил день, когда собраться потолковать о плане и что главное — назначить квартиры для членов музея. «Так как вы пожелали иметь квартиру, то мы бы и решили, где определить.» Я говорю, что не желаю, ибо не желаю служить выставкою, представляться и т. д. «Нет, мы и не думаем. Мы дадим квартиру ученому, трогать его не будем. Пусть он живет и занимается как хочет.» Ну просто лисица, льстящая ворону. Видимо, что он приезжал от Уварова и сглаживал впечатление. Уваров сам видно понял, что программу требовал у меня, а я заподозрил, что он для себя собственно желает программы, чтоб самому выбраться из затруднения по Археологическому съезду.