Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.
Уже не о безымянном, а об известном на всю Россию старце эти ранние пушкинские строки:
…И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь своё творенье,
Статей библейских преложенье…
Старик в парике – сам знаменитый стихотворец Гавриил Романович Державин, осенивший некогда со слезами на глазах кудрявую голову поэта-лицеиста.
Сколь легко и остро, со знанием парикмахерского искусства (!), шутит юный Пушкин над другим поэтическим старцем – бездарным, но весьма плодовитым графом Хвостовым!
Пускай мой перукмахер снова
Завьёт у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой…
Кстати, завивка волос считалась уделом не одних лишь дам. Примером тому дядюшка поэта Василий Львович. Он почитался франтом, в модных нарядах и причёсках толк знал, и, по мнению современника, «после стихов мода была важнейшим для него делом». Василий Львович первым привозил в Москву из Петербурга все новинки прихотливой моды: «Он оставался там столько времени, сколько нужно было, чтобы с ног до головы перерядиться. Едва успел он воротиться, как явился в Марфине и всех изумил толстым и длинным жабо, коротким фрачком и головою в мелких курчавых завитках, как баранья шерсть, что называлось тогда а-ля Дюрок».
А его гениальному племяннику пришлось на время лишиться своих природных кудрей. Восемнадцатилетний Пушкин (о, как любил он сам эти «осьмнадцать лет»!), принуждённый надеть парик, вовсе не унывал – напротив, забавлялся сам и смешил приятелей.
Я ускользнул от Эскулапа
Худой, обритый – но живой…
Воспоминания современников будто снимают глянец с застарелого хрестоматийного образа, и Пушкин вновь оживает – весёлый, озорной, полный молодой силы.
«Однажды мы в длинном фургоне (называемом линия) возвращались с репетиции, – рассказывал артист Каратыгин – Тогда против Большого театра жил камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, которого Дембровский учил танцевать. Это было весною в 1818 г. Когда поравнялся наш фургон с окном, на котором тогда сидел Всеволожский и ещё кто-то с плоским приплюснутым носом, большими губами и смуглым лицом мулата, Дембровский высунулся из окна нашей линии и начал усердно кланяться. Мулат снял с себя парик и начал им махать над своей головой и кричал что-то Дембровскому. Эта фарса нас всех рассмешила. Я спросил: “Кто этот господин?”, и Дембровский отвечал мне, что это сочинитель Пушкин…»
Как всякий денди, Пушкин любил эпатаж, удивляя и забавляя почтенную публику экстравагантными выходками. В воспоминаниях актрисы Александры Каратыгиной, урождённой Колосовой, есть схожий эпизод: «В 1818 году, после жестокой горячки, ему (Пушкину) обрили голову, и он носил парик. Это придавало какую-то оригинальность его типичной физиономии и не особенно её красило. Как-то в Большом театре он вошёл к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самой патетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться, как веером. Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах. Мы стали унимать шалуна, он же со стула соскользнул на пол и сел у нас в ногах, прячась за барьер; наконец кое-как надвинул парик на голову, как шапку: нельзя было без смеха глядеть на него! Так он и просидел на полу во всё продолжение спектакля, отпуская шутки насчёт пиесы и игры актёров. Можно ли было сердиться на этого забавника?»