Парик для Пушкина – как деталь маскарадного костюма, знак некоей театральности. Причудливо-страстные юношеские мечты, устремлённые к актрисе крепостного театра в Царском Селе. Как мечталось лицеисту Пушкину обратиться стариком «в епанче и с париком»! Лишь бы стать покровителем обольстительной Натальи…
Иль седым Опекуном
Легкой, миленькой Розины,
Старым пасынком судьбины,
В епанче и с париком.
Дерзкой пламенной рукою
Белоснежну, полну грудь…
Я желал бы… да ногою
Моря не перешагнуть…
Старомодный парик уже не претендовал на некое эротическое амплуа, как прежде, в искусстве любви куртуазного XVIII столетия:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.
Увы, век «величавых париков» истёк, и воспринимать то следовало философски:
Всё изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик…
Войдя в пору зрелости, Александр Сергеевич носил пышные бакенбарды, но вряд ли уделял должное время их уходу.
Вот непредвзятый взгляд юной Анны Олениной, петербургской барышни, чуть было не ставшей супругой поэта. Она оставила в дневнике, сберёгшем колорит прошедшей эпохи, словесный портрет Пушкина, «самого интересного человека своего времени». По её же словам: «Бог, даровав ему Гений единственный, не наградил его привлекательною наружностью. Лицо его было выразительно, конечно, но некоторая злоба и насмешливость затмевала тот ум, который виден был в голубых или, лучше сказать, стеклянных глазах его. Арапский профиль, заимствованный от поколения матери, не украшал лица его, да и прибавьте к тому ужасные бакенбарды, растрёпанные волосы, ногти как когти, маленький рост, жеманство в манерах, дерзкий взор на женщин, которых он отличал своей любовью, странность нрава природного и принуждённого и неограниченное самолюбие – вот все достоинства телесные и душевные, которые свет придавал Русскому Поэту XIX столетия».
Знакомец поэта, чиновник III отделения Михаил Попов замечал, что Пушкин «то отпускал кудри до плеч, то держал в беспорядке свою курчавую голову; носил бакенбарды большие и всклокоченные…»
Не кроются ли истоки подобной небрежности в генетических привычках предков поэта?! Ведь далёкий прародитель поэта Григорий Морхинин, по прозвищу Пушка, живший в XIV столетии, имел фамилию, проистекшую от славянского прозвища Морхиня, что значило «растрёпанный». Как знать, может, столь дерзкая версия, восходящая к истокам пушкинского рода, отчасти и правомерна? Думается, поэт, дороживший малыми свидетельствами о своих исторических предках, её бы не отверг…