грудь, потом живот; потом я с трудом расстегнул пуговку и молнию на ее тесноватых брюках, просунул руку вниз и стал трогать ее лобок поверх трусиков. Ох, это чудесное, чуть пружинное ощущение под пальцами – волосы ее лобка, обтянутые скользкой тонкой материей!
Интересно, какие у нее трусы – такие же старые, заношенные-застиранные, как брюки? Может, даже зашитые в двух местах, как колготки? Когда мы пили чай, она была в домашних тапках моей мамы и я заметил, что у нее колготки подхвачены коричневой ниткой – там, где большой палец, и где мизинец тоже.
Она долго лежала молча, тихо вздыхая и чуточку вздрагивая животом и бедрами – скорее даже, как мне самодовольно казалось, пытаясь удержаться от этих вздрагиваний, а потом сказала:
– Ну ладно. Ладно, пускай все будет…
– Сейчас. – Я встал с дивана.
Быстро сбегал в свою комнату, вытащил из прикроватного ящика простыню и одеяло, вернулся, кинул на диван.
– Постелешь? Я сейчас.
Пошел в ванную, там стащил с себя брюки-трусы-носки и рубашку, сполоснулся под краном, накинул отцовский махровый халат и вернулся.
Таня уже расстелила простынку и стояла на диване на коленках, лицом ко мне, снимая свитер. Она была уже без трусиков. Мы обнялись.
Я распахнул халат. Она прижалась ко мне, я уперся в ее мягкую шерстку. Мы медленно поцеловались; я взял ее руку и потянул вниз, чтоб она пощупала и погладила меня, но она отняла руку и стала снимать лифчик.
Она легла. Она очень красиво лежала – в полутемной комнате, освещенной только далеким сиянием ночного города из окна. Запрокинутая голова, протянутые ко мне руки, раскинутые белые ноги и темный треугольник в низу живота.
Я снял халат, бросил его на пол.
– Сейчас все будет, – проговорила Таня, обнимая меня. – Наконец будет.
И все было. Очень хорошо было, просто удивительно.
Она была чудесно устроена, я сразу попал куда надо, у нее был легкий вход и тугое неглубокое нутро, мне казалось, что я доставал до самого дна, она сгибала ноги в коленях, я брал ее за икры, они были такие милые, почти совсем гладкие, с чуть-чуть волосками внизу, у лодыжек. Она обнимала меня – а я думал: «Таня! Какая ты прекрасная, но почему ты не Кира?» А когда, наконец, на меня накатило, я не стал шептать этот смешной вопрос «а можно в тебя?». Я едва не простонал вслух: «Кира! Кира! Любимая! Лови! На, на, на, вот, вот, вот тебе, шесть миллионов детишек, поймай в свою матку десяток, пяток, хоть одного!» – и вылился в Таню изо всех сил, во всю сласть.
А потом она сидела в тонком бирюзовом халате моей мамы, курила и говорила: «Все. Мне конец. Кира меня убьет. Я это знаю наверное». Эти старомодные слова «знаю наверное» («наверное» вместо «наверняка» или «точно») она произнесла так же сакрально, как слово «животное» применительно к бесхозному дворовому коту. Я даже растрогался: шутка ли, совсем юная – двадцатилетняя! – женщина ради одного вечера со мною пошла на неминучую смерть от ревнивой старшей подруги. И я долго смеялся, обнимая ее и целуя, трепля по голове, распуская ее шелковый пучок темно-русых волос и делая из него косичку, хохолок и черт знает что,