Раздался какой-то грохот, в фюзеляже появилось несколько дырочек, из которых тут же начало сквозить.
– Все, хана нам, – Власов закрыл глаза.
– Держитесь, товарищи! – из кабины выглянул второй пилот. Лицо у него было бледное – Пытаемся уйти на бреющем.
Самолет болтало, я вцепился в сиденье, чтобы не начать летать.
В иллюминаторе замелькали верхушки деревьев.
– Сейчас врежемся! – генерал открыл глаза, спросил меня: – Ты, Петр, крещеный? В Бога веришь?
Помнится лейтенант-танкист на переправе тоже интересовался. Что же их сразу пробивает то, как начинается такое?
– Крещеный. Верю.
– А я вот нет. Атеистом воспитали.
– Все во что-то верят – я тоже посмотрел наружу. Пилот закладывал круги, пытаясь увернуться от пикирующих на нас истребителей, от чего в иллюминаторе всё мелькало с неимоверной скоростью. – Кто-то в Бога. Кто-то в светлое коммунистическое будущее.
– Я тоже раньше думал, что лучше рай на земле, чем сказки про рай на небе, – Власов с усилием попытался повернуться. – А теперь хочу исповедаться.
Ну его нахер! Меня мутило от болтанки – я сплюнул на пол.
– Я не поп, чтобы этим заниматься. Если выживем – служи честно, не предавай друзей и страну, бей фашистскую гадину. Вот и вся моя исповедь.
Власов хотел что-то сказать, но СБ вдруг резко начал набирать высоту. Власов замолчал, закрыл глаза. Вот что это было: генерал, командарм, разговаривает с каким-то старлеем даже не как с равным, а душу излить пытается? Видать, понял, что перед смертью все равны. Или это ранение на него так повлияло?
– Все в порядке, товарищи! – второй пилот уже не выглядел так бледно – Отбились. Ушли гады.
Левое плечо начало дергать на подлете к Москве. Неприятно. С утра как-то нехорошо зудело, а потом вот это. Самолет – не то место, где можно спокойно раздеться и посмотреть, что там случилось. Холод, сквозняки из пулевых отверстий и воздушные ямы – непременные спутники полета. Говорили, что позже в пассажирских самолетах даже дают поесть и разносят лимонад. Но это через пятнадцать лет, а сейчас… А раненые? Мне вот Власова стало немного жалко – уж если мне, здоровому, хреново, то ему на носилках – втрое против моего. Но он, гад, держался. Бледный весь, мокрый от пота, зубы сцепил – и отлежал остаток полета молча. Исповедоваться больше не пробовал.
В Чкаловском, на аэродроме, нас встречали. Целая делегация собралась. Медики – за своими, чекисты – за своими. Меня сразу нашел какой-то деятель с петлицами лейтенанта связи и взмахнул перед носом удостоверением, да так быстро, что невозможно было даже понять, на каком языке там написано, не говоря уже, что. На связиста он был похож еще меньше, чем Костя-финансист. Что-то такое в нем было. Нет, буквы Н, К, В и Д не горели у него во лбу ясным пламенем, но контора чувствовалась безошибочно. Наверное, во взгляде больше всего. Какое-то выражение, знаете, вроде «живи, пока я добрый». Единственное, что я понял из его требований, так это желание поскорее завладеть «Голиафом».