Но если возвратиться к нашему герою, реальный рассказчик, анонимный автор повести, иронизирует по поводу образцовости жизненного пути Ласарильо: сострадая своему персонажу, он не разделяет его убеждений, хотя и не вмешивается в ни в его речи, ни в поступки — в ткань текста с нотами морального осуждения. В повести вообще ничего не говорится о том, плохо или хорошо то, что происходит, в ней есть только ироническая интонация автора и желание досыта поесть у рассказывающего свою жизнь героя.
Как в рыцарском романе авантюры, в повести про Ласарильо на связующую нить странствия нанизываются достаточно самостоятельные и исчерпывающие собственное содержание эпизоды службы у разных хозяев. При всем структурном сходстве, однако, авантюры Амадиса и «авантюры» Ласарильо содержательно не имеют ничего общего, их формальное сходство только подчеркивает существенность различий. При этом не подлежит сомнению, что такого рода насмешливые соотнесения входили в намерения анонимного автора Ласарильо. (Пародийные намеки, впрочем, касаются не только построения повести, шпильки по адресу Библии стоили книжечке внесения в 1559 г. в проскрипционные запрещающие списки.) Более того, эти два структурно схожие текста про Амадиса и Ласарильо ставят себе настолько несходные цели и настолько непохоже написаны, что поневоле задаешься вопросом, как могло быть, что они предназначались одному и тому же читателю, человеку шестнадцатого века? Достаточно сравнить любое клишированное описание из романа об Амадисе, например, с эпизодом приготовления на ночь постели в «Ласарильо с Тормеса», для того, чтобы ощутить, какие это различные тексты по уровню литературной зрелости.
«Я встал с одного конца, а он(хозяин — прим. мое В. Р.)с другого, и мы вдвоем приготовили этонесчастное ложе, где и готовить-то нечего было, потому что состояло оно из плетенки, положенной на скамьи, и накрытого простыней тощего тюфяка, который, давно забыв о чистке, даже и не походил на тюфяк, но все же заменял таковой, хотя начинки в нем было меньше, чем полагалось. Мы его разостлали и попытались умягчить, но это оказалось невозможно, ибо из твердого очень трудно сделать мягкое. Проклятый тюфяк так мало содержал в себе шерсти, что, когда мы положили его на плетенку, все ее прутья обозначились под ним, как ребра у тощей свиньи»[12].
В данном случае речь идет не о том, что этот эпизод (а равно, история о том, как Ласаро через опущенную в кувшин длинную соломинку воровал у слепца вино) отозвался эхом у Сервантеса, совершенно очевидно вдохновив великого писателя на описание убогого ложа, на котором пришлось провести очень беспокойную ночь на постоялом дворе Дон Кихоту. Несомненно, перекличка великих писателей и внутренний диалог литературы не может не быть интересен, главное, все же не в этом, а в том, что подобное описание в Амадисе и вообразить трудно. Мыслимое ли дело, чтобы предметом внимания эпоса или рыцарского романа, не говоря уж о различных богословских книгах, в которых оно сосредотачивалось на вещах исключительных и в таком своем качестве исключительности наделенных запредельными духовными смыслами, вообще предметом внимания людей предшествующей эпохи сделалась такая заурядная бытовая вещь как тюфячок для постели! Вовсе нет, интересен был описанный в предыдущей главке евангельский сюжет «бурного моря» и его богословская интерпретация, со всеми сопутствующими ей символическими смыслами, а не постельная утварь.