Меж тем в процитированном эпизоде из «Жизни Ласарильо» за описанием процедуры сотворения постели не просматривается никаких глубинных символических либо иносказательных смыслов, зато напрашивается простейший и лежащий на поверхности текста вывод: хозяин Ласаро беден. И именно это, и только это, хочет сказать читателю автор устами персонажа. С одной оговоркой. Отсутствие закрепленных традицией символических смыслов восполняется какой-то странной настойчивостью, с которой взгляд автора, задерживаясь на мелочах, прежде в литературе ничьего бы взгляда не приковавших, сосредотачивается на том, как выглядит такая недостойная изображения вещь, как тюфяк. Велика важность, какой-то тюфяк[13], но ведь и про то, что он тощий, говорится, и не чищеный давно, и какой твердый, да сколько в нем шерсти. И про то, что положен тюфяк на плетенку, и еще сравнение — тоже прежде немыслимое, потому что намеренно посюстороннее, земное, на мир небесный не намекающее — с ребрами тощей свиньи. В итоге вещь не только не имевшая в мире типовой и архетипической литературы зрительного облика, но даже и не обозначавшаяся, — тюфячок обретает то, что можно было бы назвать «индивидуальностью». Становясь зримым. Рождая эффект присутствия. Это уже не риторическое описание, техника общих мест, и не простое словесное указание на вещь, но тот самый «портрет» вещи, который прежде был невозможен, потому что неинтересен, а теперь возник именно благодаря возможности смотреть с разных точек зрения и по-разному видеть. Ведь «портрет вещи» это всегда то, как выглядит вещь именно с этой позиции здесь и сейчас. Так это и в литературе и в живописи. По крайней мере, именно это имеет в виду испанский философ Ортега-и-Гассет, когда говорит о впервые родившемся в начале семнадцатого века «портрете кувшина» в живописи Веласкеса.
Конечно, анонимный автор Ласарильо, фиксируя внимание на человеческой связи с вещами, начав изображать мир окружающих человека вещей не как случайных аксессуаров, а как определяюще важный мир жизненных характеристик, вступил на принципиально новую для искусства дорогу. И так это в том, что касается вещей видимых, а по поводу вещей невидимых — мы имеем в виду душевное движение — он пока что нимало не претендует на лавры Стендаля, только указывая на эмоциональные состояния и не описывая душевное движение в его развитии.
И еще одно. Описание не баснословных жестов и речей рыцаря, а хорошо узнаваемой жизни, описание с подачи ее главного героя, с частной точки зрения бродяги и горемыки не могло быть предназначено никакому коллективу, но только частному читателю. Но не заурядному читателю, а сведущему гуманисту, способному понять и оценить пародийные намеки богословского свойства, а также ссылки на Цицерона и Одиссею, потому что заурядным читателям предназначались рыцарские романы.