Вот такой строгой жизнью живет и одолевает служебную лестницу, духовно совершенствуясь, маленький мальчик, позже юноша, и, наконец, взрослый, сложившийся человек по имени Иозеф Кнехт, избранник, как герои Томаса Манна, — ведь в задачи избранника как раз и входит расслышать горний призыв и распознать в нем свое предназначение.
Но оттого-то он и слуга, что избранник, избранники никогда не мандарины, но всегда слуги. Они возлагают на свои плечи груз неслыханных обязанностей, это суровая трудовая жизнь, не гедонизм, не малина и халява, а школа со всеми ее прелестями — служение. Для Гессе вообще интеллигент (хотя в русском смысле этого слова Гессе его, естественно, не употребляет) всегда слуга и служитель. Но только когда Кнехт духовно созревает, только тогда он начинает понимать, что есть значительная доля истины в тех упреках в адрес Касталии и касталийцев, сделанных другом Кнехта Плинио Дезиньори, человеком, у которого в Касталии странный статус вольнослушателя. Но прежде чем говорить об упреках Дезиньори, важно напомнить или упомянуть, что в Касталии, культивировавшей математику, музыку и гуманитарные науки, для одной науки отчего-то не нашлось места, эта наука едва ли не под запретом — я имею в виду историю. Касталийцы изучают что угодно, но только не историю, им интересен только горизонтальный срез, только синхрония, что же касается вертикали — диахронии, ТОГО КАК БЫЛО переходит В ЕСТЬ, это их по каким-то, и как оказывается, по глубоким причинам, не интересует. Они строят всевозможные модели и структуры, но модель всегда отвечает на вопрос, как это работает сейчас, и никогда на вопрос, как это получилось.
Когда Кнехт, нагруженный определенной дипломатической миссией, — его задача заручиться поддержкой Ватикана, попадает в бенедиктинский монастырь, где обучает монахов игре в бисер, он сам берет уроки истории у тамошнего монаха, знаменитого ученого, отца Иакова (прототипом отца Иакова являлся знаменитый историк итальянского Возрождения Якоб Буркхардт. Ницше высоко ценил Буркхардта). Нарушая касталийские правила, Кнехт увлекается историей, он увлекается подоплекой событий и вещей и задается вопросом «отчего». Но ведь когда задаешься вопросом «отчего так вышло» неизбежно рождается представление о вине и ответственности. Но касталийцы играют со своими синхроническими структурами, их совершенно не интересуют метель, дождь, холод и голод за пределами их Провинции. Они заняты усовершенствованием собственной души. И только Кнехт начинает внимать истории и думать о прошлом и будущем Касталии, а значит, и об ее отношении ко всему прочему страждущему миру. И тогда он начинает понимать, что есть смысл в упреках Дезиньори, который говорит: «Это безответственное баловство с буквами, разложение языков разных искусств и наук, перебор ассоциаций и аналогии (например, как тему чижика-пыжика написал бы Шопен, конечно, шутка, нужно, однако, хорошо знать особенности гармоний Шопена, чтобы изобразить такую шутку)». Как бы то ни было, я уже говорила, что примером «касталийского» музицирования могло бы быть творчество Стравинского с его обыгрыванием тем Петра Ильича Чайковского. Дело, однако, в том, что в Касталии поощряется не творчество в первозданном смысле слова, но обыгрывание чужого творчества, почтительное пародирование, здесь царит возвышенный постмодернизм, если можно так выразиться. Ведь в творчестве от собственного лица — опять же если можно так сказать — много живого, непосредственного, необузданного, лучше заниматься благоговейным пародированием, «игрой формами, из которых ушла жизнь».