От какого Борхеса бежит Борхес? От Борхеса, реализовавшегося, выпавшего в осадок, от собственных привычек и навыков, которые, облегчая жизнь, умертвляют ее. От напластований старости. Парадокс, однако, в том, что «быть собой — это не быть собой». Как прикажете понимать? Ну, во-первых, я уже упоминала Логику Другого, но еще здесь есть одна постоянно всплывающая у Борхеса тема («Отголоски одного имени») — тема, соприкасающаяся с т. н. «апофатическим богословием», то есть богословием, утверждающим, что Бога можно характеризовать только при помощи отрицательных определений: Он и не то и не то и не то, потому что Он больше, чем… И поистине мы всегда ощущаем, что быть чем-то — это закрыть себе все другие возможности (вспомните, я говорила, что Флобер запрещал иллюстрировать «Мадам Бовари», ибо одно изображение Эммы закроет читателям все прочие весьма продуктивные возможности представить ее себе). Ведь быть чем-то означает не быть всем другим, но тогда получается, что быть ничем или никаким — больше, чем быть чем-то, и, следовательно, не быть чем-то значит быть всем. Подержите это немножко в голове собранным (Мамардашвили говорил, мыслить — это держать разные вещи собранными). От Борхеса, который стал чем-то, убегает Борхес.
Похоронен «магистр игры» Борхес в Женеве, в Швейцарии, в этом его последнее совпадение с Гессе.
Марсель Пруст. Способность различать (1871–1922)
Несчастье старости состоит в том, что она утрачивает способность различать, дифференцировать оттенки мысли и цвета, вибрации тона… Глухота — это неспособность различать градации. Восприятие становится сплошным и косным. Но у Пруста, не успевшего сделаться стариком, все необыкновенно свежо и пластично как раз из-за его чудесного дара до тонкости различать. Впрочем, лучше по порядку.
«Пруст был невысоким (по воспоминаниям хорошего писателя Франсуа Мориака), слишком облегающий фрак заставлял его выпячивать грудь, густые черные волосы бросали тень на зрачки, расширенные, видимо, наркотиком… У него был неподвижный взгляд ночной птицы». После смерти Пруста знакомые, литературная элита с трудом начали осознавать масштабы «малыша Пруста», «этого маньяка, пристрастившегося делить волос на четыре части». Выходило, что этот сноб, полуеврей, который так ел глазами высокородного графа и безудержно льстил ему, втайне был неподкупным свидетелем, одним из тех гениев, что замечают не только внешность, манеры, голос, но и тайные мысли, а потом увековечивают их. «Ну, право, — как писал сам Пруст, — может ли быть гением тот, с кем ты вчера был в опере или вместе обедал?» В Прусте не было ничего от профессионального наблюдателя, он жил жизнью литературной верхушки и интеллектуальной элиты и был не без аристократических пороков, был виртуозом ссор и примирений. В воспоминаниях графа Робера де Монтескью, прототипа и Сен-Лу и барона Шарлю, центральных персонажей романа Пруста «В поисках утраченного времени», так вот, в реальных записках реального графа, очень известного в свое время в своих кругах человека, кумира светской молодежи, человека элегантного, остроумного с прекрасными манерами, весьма недурного поэта, нынче даже переведенного на русский, вышедших уже после смерти обоих, чувствуется настоящее отчаяние, ибо этот граф понял, что потомки запомнят его только потому, что «малыш» Пруст воспользовался им как моделью.