Мир, придуманный Фолкнером, подчиняется законам саги: в саге все знают обо всех все, память о событиях, происшедших в достаточно незапамятные времена, жива, словно все свершается сейчас, судьбы людей тесно переплетены, как это обычно бывает в общине, ибо у всех этих людей одна земля. Все это так с одним отличием — в романах Фолкнера нет и тени уравновешенности, свойственной саге, скорее это психопатический мир Достоевского. Вообще, отвечая на вопрос о круге его чтения, Фолкнер всегда называл Ветхий Завет. Библейские темы, отзвуки Библии можно обнаружить как в именах персонажей, так и в сюжетах, в самом торжественном фолкнеровском тоне. И как в Ветхом Завете, дела в Йокнапатофе вершатся и принимают какой-то вселенский размах, в отличие от многих писателей т. н. «южной школы» или наших бывших «деревенщиков», у которых мир, напротив, сокращался до клочка родной земли. У Маркеса в его Макондо (я имею в виду роман «Сто лет одиночества») тоже, правда, дела происходят масштабные, но этому стилизованному придуманному миру романа не хватает фолкнеровского или шекспировского кровавого дыхания.
Да, это мир шекспировских страстей на пяди земли и слова. Наиболее употребимые в нем, излюбленные Фолкнером: проклятье, судьба, яростный, безжалостный, свирепый, неукротимый, и они не звучат, как это ни удивительно, ни безвкусицей, ни преувеличением. И совершенно не случайно для названия романа «Шум и ярость» используется все та же вечная цитата из шекспировского Макбета. Свои романы Фолкнер называл «поражениями», а некоторые из них считал особенно оглушительными поражениями, но это те поражения, которые, следуя Пастернаку и Рильке, не должно отличать от победы. Нам предстоит немного разобраться с наиболее оглушительными поражениями, понесенными на рубеже тридцатых-сороковых годов, когда были написаны пять романов: «Сарторис», «Шум и ярость», «Когда я умирала», «Святилище», «Свет в августе».
Обыкновенно первые два романа открывают хронику Иокнапатофы, здесь впервые возникают Джефферсон, Французова Балка, имена персонажей, но оказываемся мы не в начале истории Иокнапатофы, а в ее конце: уходят из жизни последние представители аристократических семейств Сарторисов и Компсонов, чей мир разламывается, ибо приходят другие времена (помните, в «Будденброках» настает время не почтенных и добропорядочных Будденброков, а продувных бестий Хагенштремов), этот мир уже не разумен, он напоминает повозку, перевернутую молодым Баярдом Сарторисом, гоняющим с сумасшедшей скоростью по дорогам на автомобиле и ищущим смерти. Впрочем, буйволы по-прежнему флегматично продолжают тянуть перевернувшуюся повозку — им это безразлично. Фактически Фолкнер берет тему, апробированную Манном и Голсоуорси, состоящую в истории вырождения одного семейства, но, повторяю, у него нет и намека на эпическое, хронологически последовательное, объективное по тону авторское повествование. Ничего подобного. Это только река, у которой нет ни конца, ни начала, плавно течет по равнине. Она вся здесь, и точно так же здесь вся история, и все время, которое прошло, потому что оно не прошло, ибо по Фолкнеру (и по Прусту, хотя и по-другому) НИКАКОГО БЫЛО НЕТ, НО ВСЕ ЕСТЬ. (У Пруста это объясняется, если вы помните, перебоями в работе памяти). Запах деревьев пробуждает в сознании Бенджи образ Кэдди (персонаж «Шума и ярости»), а печенье «Мадлен» — картины детства в сознании Марселя. И тогда получается, что всякое БЫЛО-ЕСТЬ в той мере, в какой оно — реальность переживаемой душевной боли.