Кто противостоит всем этим сумасшедшим и жестоким мужчинам, одержимым видениями ушедших времен, неукорененным в мире и космосе? Это женщины, существа душевно малоподвижные, безразличные к каким бы то ни было идеям, идеологиям и призракам объятого яростью мужского мира. Таковы, например, Юла Варнер, от которой приходит в состояние полной невменяемости вся мужская половина Джефферсона («Город») и Лина Гроув («Свет в августе»), чья личная история цементирует сюжет, нанизывая романические эпизоды, потому что это как бы центральный ствол: молодая девушка, живущая с братом, сугубые бедняки, соблазненная неким парнем, обещавшим на ней жениться, внушившим ей, что отправляется ненадолго на заработки, и на самом деле сбежавшим. Между тем Лина его терпеливо ждет, а когда подходит время рожать, сама отправляется на его поиски, твердо убежденная, что Бог не попустит, чтобы малыш рождался в отсутствие отца, чтобы в миг родов отец находился неведомо где, а не там, где ему надлежит быть — рядом. В поисках парня она путешествует через весь роман на разных случайных повозках, в кузове автомобиля и пешком, совершенно спокойная и невозмутимая, совершенно безмятежная. И самое удивительное, что она парня находит, только он ей оказывается уже не нужен. В отличие от пронизанных нетерпимостью, яростных и вполне логических речей мужчин, слова Лины Гроув, если она что-то произносит, это какая-то полная чушь, именно такой ее дурацкой репликой кончается роман: «Ну и ну. Носит же человека по свету. Двух месяцев нет, как мы из Алабамы вышли, а уже Теннеси».
Вот еще один пример несокрушимой стойкости у Фолкнера: терпением и покоем этой героини поверяется поведение всех прочих персонажей романа, и откровенно говоря, на ее фоне, космическом фоне — это и материнское лоно и мать-земля — мелочные, судорожные, назойливые, сумасшедшие, неукорененные в бытии мужчины не смотрятся. Вернее, видны в своем истинном незначительном масштабе. Лина Гроув — это прямо-таки скульптура знаменитого Генри Мура, у которого все женщины с маленькими плечами, телесно неуклонно расширяющиеся к бедрам, этакие бабы, застывшие в покое, теплоте, мягкости, без нужды в интеллекте, но не оттого, что глупы, а не снисходящие до него, этакий вечный архетип, символ вечной женственности. Сопутствующая этим женщинам мудрая тишина время от времени укрощает вопящих безумцев. Достаточно вспомнить, как обращается с доком Хайнсом его жена: когда этот изошедший проклятиями и угрозами, бросаемыми им в толпу, ослабевший от собственной злобы старикашка вопит что-то несусветное, его женушка, дылда в нелепой шляпе, «подвешивает» обмякшего мужа на руку и уводит домой без всякого сопротивления. За редким исключением фолкнеровские мужчины — либо жалкие куклы в руках у времени, в которое они впали, либо рабы идей, которые их съели.