Меж тем сам Кристмас — ему тридцать три года, и его зовут буквально: «Рождество Христово». Он ни тот, ни этот, ничейная земля, ни белый, ни черный, кто его знает — ведь это так и остается неизвестным, вневременной и всеобщий, человек без свойств. Парадоксально, но он, как и Чичиков, как персонаж — только способ анализа мира, способ увидеть всех остальных, а сам он «никакой», чтобы обеспечить чистоту эксперимента. Правда, одна черта у него есть, он тоже стальная пружина, распрямляющаяся всегда в сторону смерти, души у него нет, это не душа, а какой-то отстойник влечения к смерти, что вполне сочетается с окружающей его эротической атмосферой.
Но возвратимся к черным и белым. Только мы сами, утверждает Фолкнер, южане, можем освободить негров и научить их ответственности, нравственности и свободе, никакое право голоса здесь ничего не решает. Вот, припомните, наши бывшие азиатские республики, которые мы так страстно освобождали от феодализма, — почитайте Платонова — но не смогли освободить, и они прекрасно возвращаются в свое исходное состояние. Никого ни от чего освободить невозможно, твою духовную работу должен проделать ты сам, освободить себя можешь только ты. И тут еще одна фолкнеровская тема: никого не может спасти масса, толпа. Все доказательства от количества, от силы: ура! нас много! — призрачное самоутешение. Правота и количество — вещи, не имеющие друг к другу никакого отношения… Поэтому для Фолкнера всякая общественная борьба за права — фарсовое упрощение проблемы (права женщин, гомосексуалистов и т. д.). «Важен одинокий голос человека», — так, по крайней мере, заявлял Фолкнер в своей Нобелевской лекции. И еще, когда перед вами двое, вы все еще имеете дело с двумя людьми, когда трое — начинается толпа. Толпа у Фолкнера всегда вершит грязные дела. Фолкнер великий христианин, а христианство никогда не было религией ни толпы, ни массы, но только индивида и становящейся личности. И все же специфически протестантский мотив предопределения, согласно которому люди — пешки в руках Незримого, звучит у Фолкнера тоже очень грозно: людьми, как Кристмасом, движет некая неосмысленная ими самими сила. Вот здесь и лежит, собственно говоря, проблема свободы воли и предопределения, неразрешимая вообще и решаемая только в каждом конкретном случае. Но, разумеется, применительно к Фолкнеру следует говорить не о том, что он исповедовал какие-то идеи, но о том, что, как у всякого великого писателя, у него был строй ощущений, видений и прозрений, который уже мы, часто с натяжкой, для собственного понимания переводим на язык идей. Но от этого и громоздкий стиль Фолкнера. Он, как Толстой, хотел все запихнуть в одну фразу, вложить в один абзац, все оттенки переживаний, все проблески света во тьме, высвечивающие человека. Кстати, название романа «Свет в августе» (другое раннее название было «Роды в августе») связано с темой приятия этого мира и родами Лины Гроув. Но Фолкнер объяснял его еще проще, говоря, что в середине августа в Миссисипи бывают прохладные дни, когда уже чувствуется дыханье осени, и тогда свет так сверкает словно доносится из глубины времен, и это отблеск света более старого, чем наш.