– Сложно не поверить собственному отцу.
Он был прав. Мы изо дня в день держим ухо востро, чтобы нас не обвели вокруг пальца, оцениваем всех и вся: любовь партнера, уважение коллег, доверие босса, банковский счет, длину волос и члена, – и при этом мы почему-то верим на слово довольно-таки посредственным людям, которые могут похвастаться только тем, что они нас породили, стали нашими персональными богами.
– Почему ты так поступил?
– Как я поступил?
– Почему ты похоронил его отдельно от других?
– Я надеялся, что однажды ты его найдешь. Или что его найдет полиция. Пока они не знают, где тело, им не удастся от него избавиться. На этом они и проколются. А еще я его должник. Слова Эдуардо меня спасли.
– И ты рискнул своей жизнью, чтобы рассказать мне его историю?
– Не только его. Мой сын имеет право знать, кто его отец. Я могу предложить ему только правду, чтобы он сам решил, кем ему быть. – Лео спрятал пачку сигарет за лацкан смокинга. – Уже поздно, нам пора идти.
– Хорошо, – согласился я, убирая конверт с картой во внутренний карман пиджака.
Мы оба встали и впервые за весь день оказались в ситуации, не спланированной заранее. Это было очевидно. Он продумал все, кроме прощания. Из-за непонимания, кем мы приходимся друг другу, было неясно, как прощаться. Пожать руки, обняться, кивнуть? Дело не в том, что мы не хотели или не могли простить друг друга, нам просто больше нечего было сказать.
Кончилось тем, что Лео проводил меня к выходу и пожал руку:
– Пока, старик. Удачи.
– Пока, Американец. Хорошего тебе путешествия.
Я сел в машину, повернул ключ в замке зажигания и сдал назад. Я уже не злился на то, что он впутал меня в эту историю.
Лео стоял на пороге, фары освещали его лицо. Мне вдруг показалось, что сквозь время, боль и кровь проступила та обаятельная ухмылка, которой он встретил нас ночью в Неаполе, когда мы приехали из Бари. Я вспомнил красную футбольную форму, стук мяча о стеклянную дверь, щелчок раскрывшегося ножа, его топот, эхом прокатившийся по лестнице.
Я включил первую скорость и выехал с парковки на дорогу, усаженную лимонными деревьями. Пока колеса безжалостно расплющивали щебенку, я посмотрел в зеркало заднего вида: Американец поднял руку, прощаясь со мной.
* * *
– Американец – Овен, – сказала Нана, – и как во всех Овнах, суеверия в нем борются с истиной. Отсюда и все беды. Он вырвется из этого порочного круга, только когда одна из двух сил возьмет верх.
– Какая именно? – спросил я.
– Неважно. Суеверность примиряет тебя с поражениями и учит принимать действительность такой, какая она есть, а истина пробуждает мятежный дух и внушает, что перемены возможны. Иного выхода нет.