Младшенькие, близнецы Лешка и Павлик, — те в Полоцке, в детдоме. Тоже, как только приеду, очень радуются — глазенки так и горят. Вот немного управлюсь, поеду и переведу их из детдома в Андреевскую школу-интернат — все-таки ближе будут. И я чаще смогу к ним зайти, да и они сами, когда скучно станет, прибегут…
— А Наташка — совсем малое, грудное дитя — в Оршанском приюте. Ну, она еще ничего не понимает — ей все равно где соску сосать. Это потом уже, когда увидит, как к другим матери да отцы будут приходить, заскучает и эта сиротка.
Но пока я жива, пока еще ходить смогу, буду им, этим детям, заменять и отца и мать…
Мы шли медленно — тетка Полька не может уже быстро ходить.
Улица кончалась. Вот и последние хаты. Из сеней в какой-то длинной, похожей на пальто поддевке, со своей обязательной палкой в руках вышла старая Куляиха и по переулочку, который отгораживал узкую стежку от огородика под окном с одной стороны и от опустевших уже грядок — с другой, пошла было к той скамеечке, на которой я разговаривал с ней еще весной, но, видно, что-то вспомнив, снова вернулась в сени…
Спустились в овражек, поднялись на крутой пригорок — вот мы и на ферме.
Тетка Полька, скинув с себя ватник, закатала рукава кофты и взялась замешивать мукой в большом чане пойло коровам, а я, познакомившись с другими доярками и свинарками, сидел и слушал их разговор.
Послушай, Геннадий, и ты, о чем они мне рассказывали.
— Вот с хлебом у нас не все хорошо. В Оршу ездим, в Андреевщину ходим. А чаще всего черствый едим. И так уж мы попривыкали к черствому, что от свежего нам уже, наверно, и плохо было бы, — шутят женщины. — Хоть бы раза два в неделю привозили нам в Анибалево хлеб. А то, бывает, и коня запряжешь, и объедешь близкий свет — и Соловье, и Селище, и Хлусово — и так, без хлеба, — злой-злой! — домой вернешься. Там не привезли, там разобрали. Хорошо, что Вася Кавецкий, шофер молоковоза, возит нам из Орши хлеб. Когда ни попросишь — никогда не откажет, всегда привезет. И порожняком он не ездит: туда молоко везет, оттуда — хлеба мешок.
(— А чего они хотят, чтобы я им за хлебом ездил? — злился ты, когда я передал тебе эти слова. — Мы ведь договорились с андреевским магазином, сделали ящик, чтоб возить хлеб, даже на правлении решили, что колхоз будет платить за каждую возку по рублю, а они никак охотника не могут найти. Видишь, коня никто не умеет запрячь. Да и за рубль никто не хочет ехать — мало. И ящик стоит, и хлеба нет.)
— И с водою у нас не лучше. Один родник на все Анибалево. Зимою так в замерзших окнах утром дырочку каждый надышит и все поглядывает в нее, кто же первый осмелится тропинку к роднику протоптать, лед пробить… Пробьет кто-нибудь (надоест ждать!), ну, тогда уже вся деревня и пошла по его следам с ведрами. А весною, как заплывет наш родничок, понаедет санитарных врачей, хлоркой все так засыплют, что воду и не пригубишь: воняет — на километр ко рту не подноси. А когда себе, в Андреевщине, задумали водопровод построить и когда не разрешали через шоссе пробивать, так Садкович даже в Минск ездил… Добились все же разрешения…