— Прочитай мне его, Яська…
Конверт вскрылся легко: наверное, был заклеен мылом, которое держит неплохо, но стоит только подцепить за уголок — сразу отклеивается все целиком.
«Здравствуйте, мама, жена Марфа и дети! Пишет вам это письмо ваш сын, муж и отец Иосиф Петров Гатила. Я давно уже вам не писал — извиняюсь. Не было времени. Наш леспромхоз, вырубив весь лес там, где я был раньше, переехал в другое место. Тут лес еще не тронутый. Начинаем валить и его. Вырубим этот — поедем дальше. Без работы сидеть не будем — таких лесов в Карелии много. На мою жизнь хватит. А что там нового у нас в Сябрыни? Не интересовался ли кто моей личностью или все покуда что тихо? Напишите. Да, чуть не забыл. Надо было б тебе, Марфа, приехать в Петрозаводск. Напиши, когда приедешь, — я также отпрошусь из лесу. Там бы я тебе отдал заработанные деньги. Сама понимаешь, посылать не хочу, боюсь выдать себя. Скажи в деревне, что ты едешь к брату за Оршу, или придумай еще что-нибудь такое. А я встречу тебя в Петрозаводске. Да, чуть не забыл. Меня немного здесь пристукнуло деревом, и теперь я охромел: припадаю на одну ногу…»
Далее Васепок передавал приветы детям, говорил, как он тоскует без них, и сообщал свой новый адрес.
Когда я кончил читать, бабка взяла у меня письмо, по-своему, не так, как оно было сложено до этого, перегнула его и, тяжело поднявшись, пошла в хату.
Так вот где скрывался Васепок — в Карелии! Думает, что там его не найдут. Беспокоится, «интересуются ли его личностью»!..
Следующий, к кому мне надо было забежать, — Васепков племянник, допризывник Гатила: ему сегодня пришла повестка срочно явиться в военкомат, — видно, на этот раз его заберут в армию. Хлопец полмесяца ходит с «босой» головой. Подстриженный под военкоматовскую нулевку, он уже ничего не делает, только ждет эту повестку.
Его ровесники давно служат — и Микитова Антона, и Рогатунова Ивана, и Хадосьиного Колю забрали еще весной.
Отсюда до Гатиловых уже совсем близко — пробежишь мимо низенькой, старой Демидьковой хаты, которая со всех четырех сторон обсажена лопушистыми кустами сирени и в которой уже никто не живет — Демидька немного поодаль построил себе новую; минуешь трухлявую хатку Тарасовки, бабули, что как жила одиноко, так одиноко и померла этой зимою — двери и окна в тот же день Демидька крест-накрест забил обрезками, которые остались от гроба; гулко протопаешь босыми ногами под окнами просторной, но не очень досмотренной хаты Клецек, на которой уже, наверное, сдвинув с наката стропила, совсем оседала крыша, оголяя почерневшую на чердаке трубу; минуешь небольшую, но ухоженную хатку глуховатого деда Шепки, который, кажется, всю свою жизнь отбыл на одной должности — ночным сторожем, — и вон там, за колодцем, она, старая, толстая (не обхватить и двоим, а то и троим) Гатилова верба, на которую одновременно взбирались чуть ли не все дети нашей деревни — суков хватало на всех.