Тогда же, во время войны, дядька Марка натаскал в свой двор алюминия со сбитых самолетов и, чтобы материал не пропадал, открыл дома что-то вроде кузни — делал алюминиевые колечки, гребешки, кружки и миски, за которые платили ему сябрынцы кто чем мог: кто салом, кто яйцами, кто зерном. И до сего времени многие девчата наши форсят Клецкиными перстнями, которые здорово блестят, если их натрешь, а в волосах женщин, закрученных сзади в узлы, все еще торчат Клецкины алюминиевые гребешки.
Как говорят, весь в отца пошел и сын — всё его до капельки подобрал. Учился он плохо, и старшему Клецке ежегодно приходилось упрашивать учителей, чтоб его сына не оставляли на второй год, а как-нибудь перевели в следующий класс.
И Феде, как говорят, закрыв глаза, ставили тройки, переводили.
Тяжело давалось Клецке даже чтение. Буслиха — она учила нас и в первом классе — билась с ним, билась, но толку от этого — никакого. Покажет ему «А» и спрашивает:
— Какая это, Федя, буква?
— Погребня, — отвечает Клецка.
Все хохочут, а Буслиха терпеливо допытывается:
— Почему ты думаешь, что это погребня?
— Погребня, да и вшо, — скажет Клецка и отвернется к окну. — А не вериче, так шами пошмотриче — ш боков две штропилы, на чем штреха держичча, а пошерод — поперечинка.
Буслиха пожмет-пожмет плечами и показывает ему, скажем, «Ч».
— А эта, Федя, какая?
— Эта шемь.
— Почему ты думаешь, что это семь?
— Шемь, и вшо.
— У семерки же черточка посередке есть. А здесь нету.
— Ну и што, ешли нет? Я ее могу поштавить, — упрямо стоял на своем Клецка.
Отец его за такую учебу часто бил — брал за волосы и тыкал носом в книжку, как раз в то место, которого он не знал. Поэтому листы Клецкиных книжек всегда были помятые, на них серели засохшие пятна — видимо, от слез.
И рос меньшой Клецка каким-то жестоковатым. То вставит соломинку в хвост оводу, то ни с того ни с сего запустит камнем в кошку; а когда мы ходили в чьи-нибудь огурцы, так он ложился на грядку и катался по огуречнику до тех пор, пока под бок не попадал огурец. Огурец — в карман и снова катается.
Поэтому назавтра тот, в чьи огурцы мы ходили, клял на чем свет стоит всех и вся — и не столько за выбранные огурцы, сколько за помятый, поломанный огуречник. За эту привычку били малого Клецку старшие хлопцы, не любили его и мы, одногодки.
А еще Клецка был очень любопытный. Однажды он так усердно лизнул настылый на морозе отцов топор, что к железу примерз весь язык — оторвать его и сам он не смог и взрослые тоже побоялись: Клецку с топором усадили на горячую печь, положили лезвие на лежанку, и Федя, согнувшись, сидел там долго, пока не нагрелся топор.