— Один раз думаю, ага, наконец я поймал твою тетку, — на пять минут, слышишь, раньше позвонила с урока. Пришел в учительскую, проверил свои часы: нет, тетка не ошиблась, а это мои часы, слышишь, отстали — ровно на пять минут…
Я уже забивал в верхняк последние кусочки чугуна, как дверь тихо, как-то очень уж осторожно открылась, и в хату, будто стесняясь, вошла тетка Евка. Она закрыла дверь, тихо сказала: «Добрый вечер вам» — и остановилась у порога, не проходя дальше.
— Проходи, Евка, чего ты стоишь? — пригласила ее тетка.
— Нет, Лёкса, я и здесь постою. Я ненадолго. Сейчас вот и пойду. Это же мне Холоденок силком положил в карман два яблока, так я и думаю: дай-ка я их Ясю занесу. Своего бы чего принесла, но у меня в огороде ни сливки той, ни яблочка.
Она подошла ко мне, положила на верхняк спелые антоновки и, глядя себе под ноги, еще тише, чем «добрый вечер», сказала:
— Ты уже прости меня, сынок. Обидела я тебя, дурная. Накинулась неведомо за что. Хоть дитя это ни в чем не виновато.
И тетка Евка, ласково погладив меня по голове, повернулась к моей тетке.
— Это же, Лёкса… это же… это же… — начала она, но не смогла договорить, заплакала и уже сквозь слезы продолжала: — Это же, Лёкса, сегодня вон Цыца женится… А он же с моим Юрочкой одногодок был. И еще же я знала, что сынок мой Люську раевщинскую, молодую сегодняшнюю, любил. Бывало, вижу, он в зеркальце какое-то маленькое-маленькое глядится. Я и спрашиваю: «Куда ты, сынок, собираешься?» — «Пойду, говорит, в Раевщину, к Федьке схожу…» А я уже, Лёкса, знаю, к какому он Федьке пойдет.
Евка села рядом с теткой на лавку, и они начали вспоминать свою довоенную жизнь.
Я поднял верхняк на жернова и долго за ручку двигал его по лежаку, пока штырь наконец не попал на место. Попробовал крутить жернова — как заскрежетали они на всю хату! Даже больно и как-то шершаво стало зубам — казалось, что весь рот забит песком. Это скрежетали новые, еще не притертые зубчики чугуна. Пока что на жерновах молоть нельзя: их обязательно надо обмолоть, обкатать, ибо с лотка поначалу будет сыпаться больше чугуна, чем муки.
Валя взялась за ручку и со скрипом покрутила верхняк.
— Во, во, — обрадовался я, — обмели жернова, а я последнюю почту разнесу.
И, не дожидаясь, пока она начнет отказываться, схватил газеты и выбежал из дому. Спеша к хате Петрака и Петрачихи, где живет директор, я все думал про такую неожиданную разгадку Евкиной злости, той злости, с которою она выгнала меня из хаты. Значит, я здесь был ни при чем: у нее в то время была открытая, как рана, душа, и ей было все равно, кто попадется на глаза. Душа тетки Евки болела — сегодня женился одногодок ее Юрки и брал себе в жены Юркину возлюбленную…