— Ну чего ты, сватья, плачешь? У нас ей не хуже будет, чем дома. — И сам крикнул: — Горько!
После того как молодые поцеловались опять, Горлач подсел к столу, где разговаривали Микита, Демидька и Монах в Белых Штанах. На край скамьи присела и Ядоха. Мужчины снова заговорили про Настачку.
— Вы хотя бы, бабы, сходили проведали роженицу — может, чем помочь ей надо, — повернулся к женщинам Рогатун.
— А мы вот со свадьбы и зайдем, — ответила Ядоха. — Будто без тебя, черта этого, мы и не знаем, что делать надо.
— Ты уж, Гришка, в наше бабье дело не лезь, — повернувшись, поддержала ее Микитиха, раскрасневшаяся тетка Юлька, которая сидела перед самыми молодыми, спиной к говорящим.
— А чтоб тебя волки не ели! Такой уж говорун. Иди домой! — откуда-то появилась рядом Домна и сняла с себя еще один платок. — А то уже, я вижу, тебя и Настачка заинтересовала.
— У меня, Домна, с Настаю давняя дружба: еще с фронта, — ответил Рогатун и повернулся к мужчинам. — Особенно после того, как под Берлином подают вдруг мне кисет от неизвестной девушки, красиво так расшитый, а на нем и написано: «Незнакомому солдату, который смелее всех сражается за нашу Родину». Командиры посчитали, что самый смелый в части воин — это я. И отдали мне и кисет и табак — в листьях еще. Я глянул на адрес и растерялся от неожиданности — даже трудно было поверить, что это так. Кисет вышила и прислала незнакомому солдату… кто бы вы думали? Наста, наша сябрынская Настачка! И хотя я не курю, но тут закрутил в газетку целый лист и затянулся. Хороший был табачок! Видно, Демидька, твой лопушистый, еще довоенный. А где его Наста нашла — и до сего времени не соображу.
Рогатун подцепил ложкой зеленую помидорку, бросил ее в рот и, дожевав, объяснил:
— Табак тогда хлопцы скурили, а кисет и сегодня на Украине Грицай бережет — я, так и не научившись курить, ему отдал.
— А я тебе говорю, что Демидька специально для свадьбы вот эту новую ногу сделал, — послышалось вдруг с той стороны, где стоял сундук и где сидел дед Сенчила.
Сенчила, прислонившись к стене, где высоко на гвоздике висел самодельный партизанский пистолет, подаренный Лаврену командиром бригады, сидел и будто спорил с кем-то, хотя Шовковиха, которая, кажется, одна только слушала его, и так согласно кивала головой, поддакивала:
— Да, он, когда помоложе был, любил пофорсить. Бывало, сапоги как начистит…
Шовковиха, у которой уже, видимо, совсем не было зубов, кусала какое-то твердое-твердое мясо, а Сенчила все подсовывал ей оладьи в сметане, что стояли в миске возле него на сундуке, и кричал: