Савка махал пальцами простреленной руки — чтобы быстрее отходили от такой быстрой игры…
И вдруг в эту непривычную после танца тишину с криком вбежал Клецка и, остановившись посреди круга, плача, что-то хотел сказать.
— Там… там…
— Что — там? — побелев, стал приближаться к нему Рогатун.
— Там… там… — Клецке все никак не удавалось проглотить слезы. — Там… молодые… на мине…
В хате стало до звона тихо.
— Что-о-о?! — дико закричал в этой тишине Савка и, встав с табурета, как слепой, выставив вперед руки, пошел на Клецку, но почти незрячими, подслеповато суженными глазами он смотрел не на хлопца, а куда-то глубже, дальше — за Клецку: наверное, туда, где только что громыхнул взрыв. Гармонь, что висела на его плече, растянулась чуть не до самого пола и била дядьку Савку по ногам, но он будто этого и не чувствовал. Выставив вперед руки, медленно, натыкаясь на людей, шел, едва передвигая отяжелевшие ноги, — будто он сквозь стены, сквозь хату, сквозь улицу, сквозь лес видел того, кто поставил эту страшную мину, и шел его задушить…
Заголосили бабы. Заплакал Дунин Миколка. Глухо заговорили мужчины. Они расспрашивали Федю:
— Может, не подорвались? Может, их только поранило? А может, все это тебе показалось?
Икота у Клецки прошла, и он отвечал:
— Нет, не показалось. Люсе захотелось рябины наломать. Женька поднял ее, а Люська ломала ветки и смеялась. И как только Женька поставил ее на землю, рядом с Люською, там, где они были, только пламя вверх полыхнуло. Взрыва я не слышал…
— А под какой, гета, рябиною? Под той, что на самой опушке стоит? — допытывался Демидька.
— Ага…
— Ва-се-пок загубил детей. Ва-се-пок, — протяжно и уверенно закричал Микита. — Это же его мина, которую он с немцами когда-то на партизан ставил. Ведь рябина такой хороший наблюдательный пункт для партизан была. Выскочишь из лесу, перебежишь к ней, и все видно кругом, где кто идет, где кто едет.
— Вот кровопиец! — голосила Шовковиха. — И самого здесь нет, а людей все убивает.
— Ничего, тетка, ничего. Мы этого клопа из его щели вытащим, — успокаивал ее дядька Гришка. — Найдем кровопийца. И из Карелии его выколупаем.
Хата опустела. Все — и бабы, голося, и мужчины, разговаривая, — по узкой Татьянкиной тропинке бежали туда, на поляну, где, выйдя из лесу, как привидение, в лунном свете тихо стояла страшная, черная рябина и где уже, слышно было, голосила Лаврениха…
Проснувшись и услышав, что в деревне после какого-то взрыва кричат, плачут и громко разговаривают, спохватился ночной сторож дед Шэпка и торопливо, не останавливаясь, как на пожар, зазвонил по гильзе от снаряда, которая висела на березе около самой Шэпковой хаты и заменяла колокол, — бом! бом! бом! Этот звон тревожно заполнял окрестности, ширился и разжимался, как пружина, расходился кругами, подминая под себя и Раевщину, и Булины, и Новые Вербы, и другие близкие деревни, где тоже, наверное, повыходили люди на улицы, говорили там, испуганно спрашивая друг у друга: