И тут мне очень кстати подвернулось интересное письмо.
Я очень глубоко пережил сентябрьские решения партии 1953 года. Ведь многое и многое из того, что сказала партия, я видел — так почему же я не сказал об этом полным голосом в своем романе «Марья»?
Я поставил этот вопрос в своей статье «Думы о наших делах» (журнал «Знамя», 1954, № 9), попытался и ответить на него, но читателя этот ответ не удовлетворил.
«Я внимательно прочел вашу статью, но так и не нашел ответа на этот вопрос, — пишет мне т. Волгин из Кронштадта. — Почему вы не писали о других отмеченных партией недостатках, если вы их видели. Этот вопрос мне кажется наиболее важным. Ведь здесь идет речь о партийности в вашей, писателя, работе, ибо какая там может быть партийность, если писатель скрывает (просто говоря) то, что видит, что считает плохим и вредным».
Принимая этот упрек, такой большой и такой справедливый, считаю, что он относится не только ко мне, но и ко многим другим писателям, произведения которых отличаются иллюстративностью: берутся вопросы, уже решенные жизнью, партией, и потом задним числом пропагандируются в литературе.
Да, я видел многое, много думал, переживал, но как я мог поднять руку на существующее, на государственно установленное? Сельхозналог — это закон! Система работы МТС, система выполнения плана госпоставок — все это мне казалось государственно установленным, это — святое, незыблемое. Поэтому из всего комплекса вопросов я взял один, хотя и центральный, — проблему руководства в колхозе. Отсюда — сопоставление двух фигур — Марьи и Порхачева, восходящей и нисходящей линии в развитии характеров.
А что было бы, если бы я смелее и шире вскрыл те противоречия, которые я видел в жизни? Мне, может быть, и даже — учитывая атмосферу того времени — наверное, пришлось бы много перетерпеть с публикацией романа, но зато он больше отвечал бы высшим интересам народа.
Но тогда встает вопрос, не предусмотренный моим кронштадтским корреспондентом: что лучше? — упустить самую возможность публикации романа или уклониться, воздержаться от рассмотрения тех или иных проблем, назревающих, но недостаточно еще созревших в жизни?
Вот в этом плане включается в ход мысли и история с моей «Повестью о юности», вернее, с проблемой раздельного или совместного обучения. Теперь эта проблема решена жизнью, но то, что случилось с нею, должно послужить уроком на будущее. Ведь это закон жизни: то, что установлено сегодня, завтра, может оказаться негодным. Что тогда делать писателю? Ждать нового постановления и включаться в шумную кампанию по его пропаганде или, творчески переосмысливая жизнь, способствовать его появлению?