И тогда вдруг проклюнулось то самое зернышко, которое запало в душу вместе с письмом из Воркуты и, пролежав там в сухой почве несколько лет, дало вдруг росток: «Вот она, тема! Та самая, ее начало, ее истоки, приведшие на скамью подсудимых в тяжелые военные годы сына погибшего, за него же погибшего героя-отца и вдруг расцветшие теперь таким пышным ядовитым букетом в совершенно других, послевоенных условиях на скамье подсудимых Московского городского суда. В чем дело?»
Одним словом, выбор сделан.
Но и теперь, коснувшись омута жизни, с его мраком и низостью, я тоже стал писать о нем так же честно и искренне, без всякого сознательного стремления что-то смаковать и очернять. А просто сама владычица-жизнь взяла меня «за шкирку» и повернула, заставив увидеть то, чего я не видел раньше и чего порой не хотели видеть другие.
И началось все то, что в «Чести» делает писатель Шанский: походы по домам, по семьям, по школам — и беседы с родителями, с учителями, с товарищами моих «подшефных» героев, вопросы и анализы: что, как и почему? И суд, длившийся двенадцать дней, и тюрьма, одна и другая, и колония, все то жизненное наполнение темы, о котором раньше нельзя было и мечтать и которое открывалось теперь перед исследовательским глазом писателя все шире и шире. И размышления. И изучение проблемы, история и теория. Все это ново, все это трудно, чертовски сложно и трудно, но открывать неоткрытое, осваивать неосвоенное — в этом и заключается смысл и поэзия творчества.
И опять самые дружеские и сердечные советы и предупреждения «друзей-приятелей». «А тебе что, писать больше не о чем?» — удивился видный критик, член редколлегии известного «толстого» журнала.
— Эта тема вне прекрасного и не может быть предметом искусства, — наставительно заметил профессор философии. — Искусство должно вдохновлять, а вдохновлять может только величественное.
— А ниспровержение низкого во имя величественного? — спросил я.
— Но в этом можно утонуть.
— Утонуть можно и в луже.
Так отвечал в «Чести» своим друзьям-приятелям писатель Шанский и думал. Он шел по улице и думал, ехал в метро и думал, сидел на собрании и думал, продолжая свой спор с друзьями и советчиками, и никуда нельзя было ни уйти, ни уехать от этих дум, и ничего уже другого нельзя было писать, потому что писать можно лишь «по должности гражданина», и книга, в результате этого, должна что-то менять, что-то ниспровергать и что-то утверждать, она должна быть двигателем жизни и «решителем всех важных современных вопросов», как писал в свое время «неистовый Виссарион».