Это была первая запись в моем дневнике того давнего сложного времени.
И дальше:
«Я одинок, как Бодлер, и в семье, и среди товарищей, и вообще в жизни… Может быть, это плод моего болезненного самолюбия, вытекающего из такой же болезненной самокритики и самоанализа. Я ведь всегда ставлю себя в положение препарата, которого исследует некто, сидящий во мне. Я анализирую каждое мое душевное движение, и всегда нахожу в нем что-либо плохое, и мучаюсь этим плохим, и не могу махнуть рукой ни на свои недостатки, ни на недостатки других».
С мучительным чувством листаю я теперь эти пожелтевшие страницы, свидетельницы и наперсницы моих былых дум, терзаний и исканий. Все это так близко, так дорого, как часть души, ступень жизни, как почка, из которой вырос «я» теперешний и «отсюда» смотрю «туда», назад, на себя тогдашнего, и вижу, как в нем зарождается, нарождается и все заполняет чернота душевного смятения. Мрак и бред.
Читать об этом, даже мне самому, теперь, не знаю, скучно или нудно, вообще очень тягостно, и в то же время больно, как от прикосновения к содранной коже: через какую сумятицу, через какое горнило сомнений пришлось пройти душе, чтобы к чему-то прийти.
Но все это было.
О себе:
«Я совсем, совсем запутался и ничего не понимаю. Я составил себе религию без бога, но в ней чего-то не хватает. Чего? — не знаю. В результате у меня нет религии и нет мировоззрения, а так жить нельзя».
О России:
«Россия-мать больна,
Россия умирает…»
О революции:
«Душа народа не изменяется и не может измениться сразу от того, что в народный организм вливается громадная доза революционной вакцины — последствия этой прививки скажутся много позднее, когда организм переварит этот новый элемент. А пока…»
О жизни:
«Нет смысла нигде и ни в чем. Все можно объяснить, но ничего нельзя оправдать. Кругом царство Дьявола, и жизнь в этом царстве становится невыносимой. Жизнь хороша, но хороша для тех, бездумных, кто ничего этого не замечает. А свет слепит».
«Человек», стихотворение в прозе:
«И представляется он мне, «венец творения», в истории своей от глубины веков до наших дней.
И представляется он мне в борьбе за жизнь, в борьбе за счастье.
И представляются мне трупов горы, и реки слез и крови, и целый хор из стонов человека.
И такова цена того, что видим мы теперь, что называем мы прогрессом».
Все это я читаю в том же дневнике, длинной конторской книге, разлинованной для каких-то конторских нужд синими и красными полосами.
Смятение!
И мне до боли ясно представляется сейчас, как где-то рядом с большой дорогой, по которой, прокладывая себе новые пути, громыхала колесница истории, метался маленький, оглушенный всем этим, растущий человечек, ничтожная, но мыслящая пылинка в бушующем вокруг вихре и, нащупывая твердь этой большой дороги, рискуя попасть под обитые железом ободья колесницы, в то же время не желал бездумно ложиться под эти неумолимые колеса, он что-то упрямо искал, и что-то по-своему думал, порой, может быть, и выдумывал, придумывал, чтобы все-таки остаться самим собой, личностью. А для человека ведь это главное, это самое главное — быть личностью.