А потом я узнал и о том, что произошло в самой Медыни, узнал от своей будущей супруги, тогда большой активистки — комсомола в те дни еще не было, — той самой, на глазах у которой началось в Полотняном Заводе это злосчастное восстание. А теперь, в ходе его, она, страшная, как я потом узнал, трусиха в душе, вращалась где-то в гуще событий, дежурила и в штабе, и в так называемой «Коммуне», а попросту в общежитии партийного актива, обосновавшегося в экспроприированном доме купца Клушина на стратегически центральном перекрестке улиц. Там в эти дни она была и телефонисткой, и связной, и слышала свист пуль над головой, и видела, чем все это кончилось.
— Ну как?.. Ну что все это значит? — спрашивала она меня теперь, и смесь растерянности и не изжитого еще девичьего страха дрожала в ее голосе. — Вы понимаете? — тогда мы с нею были еще на «вы». — Я не знаю… — Она зябко повела плечами. — Не знаю… Я так ему и сказала. Ну, Ивану Федоровичу, заведующему моему. Я так ему и сказала: как можно? А он говорит: «Так нужно! Неужели ты не понимаешь?..» Ведь я ему в дочки гожусь… «Пойми, говорит, решается судьба: кто — кого? Ты думаешь, они пощадили бы нас?» — «Так, значит, — у меня даже перехватило дух, — значит это вы из-за себя? Из-за своей шкуры?..» Я ему так и выпалила.
— А он? — спросил я, любуясь уже ее разгоряченным лицом и ярким блеском карих возмущенных глаз.
— А он… Он сначала обиделся, даже рассердился… «Как так из-за своей шкуры? А Ленин? А Володарский? Урицкий?.. Это ж! — он даже два кулака столкнул друг с другом. — Это ж насмерть!» А потом… Вы же знаете его. Он такой умный. Он очень-очень умный. И хороший. «Пойми, говорит, девочка… — Он со мной, как с дочкой… — Пойми, говорит: сейчас, может быть, творится история!»
— Творится история? — переспросил я, остановившись тоже перед этой как бы заново сверкнувшей передо мной мыслью.
— Да, да! Он так и сказал: история! — живо подтвердила она, а потом как-то посерьезнела. — А если так… Тогда, может, все это и действительно так нужно?.. А? — и в этом наивном «а?» было столько милой доверчивости, будто я действительно мог ответить на этот самый острый, самый кровоточащий вопрос тех дней, и это меня тронуло. Но зародившаяся искорка нежности тут же была задушена вспышкой яростного возмущения. Я рассказал ей о своих злоключениях, о Резцове, о бородатом старике в латаном зипуне, о моей «гвардии» и о барашке, о пакостнике Перфильеве, а она, в свою очередь, о такой же пакостнице, получившей в их девичьей компании смачное и близкое к действительности прозвище Семисалиха, которая, спутавшись с кем-то из власть имущих, знала, кто завтра будет арестован, и без стыда бахвалилась своей осведомленностью, — и мы помирились тогда с нею на волновавшем нас обоих вопросе: как понять это и как осмыслить?