Откровенно сказать, я уже не очень помню, какие расчеты в своем междупутье тех дней я строил тогда на исходе этой лекции и чем и почему этим самым «определится моя судьба»? Но ясно одно — что какие-то, очевидно продиктованные растерянностью, мои очень большие и решающие расчеты были, но не оправдались — народ на лекцию пришел, но не так много, и во сколько «миллионов» вылилась моя доля от сбора, я не помню. Особых дискуссий тоже не получилось, хотя какие-то разговоры все же были.
А исполнилось из всех моих планов, видимо, только одно: 7 ноября 1922 года я действительно приехал в своих стоптанных сапогах к моей Никифоровне в Москву, и мы за какие-то большие миллионы купили ей на рынке новые галоши.
А я стал устраиваться на работу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ПОКРОВСКИЙ ПРИЕМНИК
Когда я прохожу теперь мимо пивных ларьков с их разношерстной клиентурой, выстроившейся в длинные терпеливые очереди, я их называю «биржей труда». Горькая шутка. Это потому, что при этом у меня всегда всплывает в памяти въевшееся в душу, как угольная пыль в кожу шахтера, воспоминание о таких же длинных и терпеливых до безнадежности очередях в Московской бирже труда тех далеких лет. Помещалась она в большом красивом доме в Рахмановском переулке, где теперь находится наше союзное Министерство здравоохранения.
Громадный зал, до отказа, впритык, набитый людьми. Они часами выстаивали в очередях, которые, извиваясь и переплетаясь между собой как змеи, тянулись каждая к своему окошечку, а в окошечках их встречали до изнеможения усталые и от этого часто тоже люто, по-змеиному злые девчата. «Работы нет». «Работы нет».
Вот тут я на практике, на своей собственной шкуре понял, что значит — пролетарий. Я тоже день за днем, как пролетарий, выстаивал в этих очередях, в переполненном человеческими запахами зале и каждый день слышал убийственные по своей безнадежности ответы — «работы нет». А у меня нет и дома, нет крыши над головой и постоянного места на ночь. Зато у меня есть забеременевшая второй раз жена, следовательно, семья, о будущем которой нужно думать уже сейчас. Поэтому я еще и еще иду в этот гудящий безнадежностью зал, подхожу к осточертевшему злому окошечку и слышу: требуется педагог в Покровский приемник. Пойдете?
— В Покровский приемник? — недоумеваю я. — А это что такое?
— Пойдете — увидите. Ну как? Решайте быстрее, не задерживайте очередь. Согласны?
— Что за вопрос? Конечно.
И я получаю направление в этот непонятный для меня Покровский приемник.
Сама трагедия разыгралась в прошлом году, двадцать первом, когда солнце, словно очумелое, жгло месяц, другой, третий над всем Поволжьем и всеми прилегающими к нему губерниями, когда в воздухе стояла духота, будто в жаркой, натопленной печи, сухая, мертвящая; когда земля раскалилась и начала трескаться, и все, что с весны зазеленело на ней проснувшейся радостью и силой жизни, стало блекнуть, сжиматься и сохнуть, и над измученней и истощенной семилетними войнами страной нависла зловещая тень Царь-Голода. Люди сушили тогда и толкли солому, мох, липовое дерево, ели лошадей, собак, кошек, другие, обезумев от ужаса, ехали куда глаза глядят от надвигавшейся неминучей смерти.